Малина

Отец хочет увезти меня из Вены в другую страну, он по-хорошему уговаривает меня, внушает, что мне необходимо отсюда уехать, мои друзья оказывают на меня дурное влияние, но я уже смекнула: ему не нужны свидетели, он не хочет, чтобы я могла с кем-то поговорить и чтобы все вышло наружу. Конечно, это могло бы выйти наружу. Я больше не сопротивляюсь, только спрашиваю, смогу ли я писать письма домой, он говорит, надо еще посмотреть, вряд ли это будет мне полезно. Мы уехали в чужую страну, мне разрешено даже выходить на улицу, но я никого не знаю и не понимаю здешнего языка. Живем мы очень высоко, у меня там кружится голова, дом не может быть таким высоким, я никогда не жила на такой высоте и целый день лежу в постели, опасаясь головокружения, я пленница и не пленница, отец лишь изредка заглядывает ко мне, чаще всего он присылает какую-то женщину с закутанным лицом, мне видны только ее глаза, — она что-то знает. Она приносит мне еду и чай, вскоре я уже не могу встать, потому что все вокруг сразу начинает кружиться, с первого шага. Мне вспоминаются другие случаи, — раз так, я должна встать, ведь еда или чай скорее всего отравлены, я добираюсь до ванной комнаты и выплескиваю еду и чай в унитаз. Ни женщина, ни отец этого не заметили, они меня травят, это ужасно, я должна написать письмо, я пытаюсь, но у меня получаются только первые строки, начатые письма я прячу в сумочку, в ящик, под подушку, но я должна писать и одно письмо вынести из дома. Я вздрагиваю и роняю шариковую ручку — на пороге стоит отец, он давно уже догадался, он рыщет в поисках моих писем, вытаскивает одно из корзины для бумаг и кричит: «Ну-ка, говори! Что это должно означать? Говори, я сказал!» Он кричит часами, не переставая, не дает мне слова вставить, я все громче плачу, а когда я плачу, он орет еще пуще, не могу же я ему сказать, что больше ничего не ем, что выбрасываю еду, что я разгадала его замысел, я отдаю ему даже то измятое письмо, которое лежит под подушкой, и рыдаю. «Говори!» Глазами я говорю ему: я тоскую по дому, я хочу домой! Отец насмешливо произносит: «Тоска по дому! Хорошенькая тоска по дому! Письма — в них всё дело, но уж поверь, отправлены они не будут, эти бесценные письма твоим бесценным друзьям».

Я страшно исхудала, кожа да кости, едва держусь на ногах, но мне все-таки удается ночью, украдкой, достать с чердака мои чемоданы, отец крепко спит, я слышу его храп, он сопит и хрипит. Невзирая на высоту, я высунулась из окна и посмотрела вниз, — на другой стороне улицы стоит машина Малины. Не получив от меня письма, Малина, видимо, понял, в чем дело, и прислал мне свою машину. Я кладу в чемодан самые необходимые вещи, или, вернее, то, что попадается под руку, я должна это делать тихо и в величайшей спешке, я должна это сделать сегодня ночью, иначе мне это никогда уже не удастся. Шатаясь, я выхожу на улицу с чемоданами, через каждые два-три шага мне приходится ставить их и ждать, пока я отдышусь и смогу тащить их дальше, потом я сижу в машине, чемоданы я затолкала на заднее сиденье, ключ зажигания торчит в замке, я трогаюсь с места, еду зигзагами по пустынной ночной улице, я примерно знаю, где должна находиться скоростная магистраль на Вену, знаю направление, но ехать не могу и останавливаюсь — машина дальше не идет. Хоть бы доехать до какой-нибудь почты, сейчас же дать телеграмму Малине, чтобы он за мной приехал, но ничего не выходит. Я вынуждена повернуть назад, но уже светает, машина больше меня не слушается, скользит на то место, где стояла, разворачивается в обратную сторону. Мне хочется еще раз газануть и врезаться в стену, убиться, потому что Малина не приедет, уже рассвело, я лежу, упав на руль. Кто-то поднимает меня за волосы, это отец. Женщина, у которой съехал с лица платок, вытаскивает меня из машины и ведет обратно в дом. Я видела ее лицо, она быстро натягивает на него платок, а я вою, потому что я ее узнала. Эта пара меня убьет.