Малиновые облака

Ближе к утру, когда все затихло вокруг, уснул коротким тревожным сном, коротким, как собственный хвост, настороженным, как заячьи уши. И снилось ему, что пришли незнакомые люди, стали ловить его, бросать в него камни и палки. Потом окружили в каком-то углу, словили, связали и бросили в душный ящик. А он хочет освободиться, кусает, бьет лапами, визжит, рвет острыми клыками стенки деревянного ящика… И тело его во сне подергивалось, шевелились лапы, а из глотки вырывался временами жалобный визг…

8

Подойдя к двери, Шарик запросился на улицу. И как только дверь открылась, выскочил в коридор и заскользил, царапая когтями, по гладкому цементному полу. Справа и слева были точно такие же двери, как и та, из которой он вышел. Вверх и вниз вели лестницы. Чтобы очутиться на твердой земле, нужно идти вниз — это он сообразил сразу. Прежде чем пуститься в путь, он поднял заднюю лапу и сделал отметку мочой на косяке двери, чтобы не заблудиться и уведомить всех, что он здесь хозяин.

Сверху спускались две девочки. Увидев красивую черную собаку, воскликнули:

— Ой какая!

— Давай себе ее возьмем?

— Р-р-р, — сморщив нос и показав крепкие белые зубы, остановил их Шарик.

Девочки встали, не смея двигаться дальше.

— Фу, какая нехорошая!

— Даже погладить не дает!..

Шарик не стал их больше пугать, быстро побежал вниз и оказался на улице. Принюхиваясь, принялся бегать туда-сюда, оставлять на камнях, телеграфных столбах, на углу дома, на кустах и тоненьких деревцах свои метки, завоевывая себе жизненное пространство. Увидел вчерашнюю знакомую — длинношерстную белую собачонку. И она, заметив его, натянула поводок, конец которого держал в руке остро пахнущий одеколоном мужчина. Собачонка так сильно натянула поводок, что задохнулась, закашлялась, не забывая при этом лаять. Это показалось забавным, и Шарик остановился, наблюдая за ней.

— Флокса, фу! Ты же культурная собака, не в пример этому… — успокаивал ее хозяин.

А она, оглядываясь и как бы ища у него поддержки, еще пуще рвалась, задыхалась, кувыркалась на поводке и падала на спину после каждого прыжка.

— Амь, амь, амь…

Флокса… Культурная… Да если бы не хозяин, и тявкнуть бы не посмела…

Сделав прямо перед ее носом отметину, Шарик побежал дальше, через улицу, куда тянул его знакомый запах полевых просторов. Он вел его за дома, к старей полевой дороге, все вперед и вперед. Земля там не пахла, но стоило поднять нос навстречу ветру, как он чуял запахи старой скирды, мышиных гнезд, хозяйки, родного дома. Но ведь хозяйка сидит в том каменном мешке, откуда он выбежал недавно? Это ветер, ветер играет такие шутки с ним: дует в нос, заставляет радостно трепетать сердце.

Вылетев за околицу и держа нос точно по ветру, Шарик помчался прямо по дернине в сторону перелеска. Теперь его ничто не свернет с пути. И не нужно принюхиваться — запах все сильнее и сильнее, он вливается в нос, радует сердце, он приятен, как сладкое материнское молоко.

Вывалив длинный язык, блестя отливающей на ветру чернью и серебром шерстью, мчится Шарик, как стрела, пущенная меткой рукой прямо в цель.

9

Как ртутный шарик, скатился он с пригорка прямо к родному дому. Мечется, снует по двору, взлаивая от полноты чувств. Набегавшись, направляется в сарай, где висит на стене кожаная сумка с закисшим мясом — любимым деликатесом Шарика. Федора специально прятала туда куски, чтобы они сопрели, чтоб появился душок. Там и сейчас что-то есть, Шарик чует, но не может достать — слишком высоко. Но ничего, у него имеются и свои схоронки на черный день: косточки, корочки хлеба и другая съедобная мелочь. Он давно их спрятал, но помнит до сих пор.

Он выбегает в огород, к бане, нюхает, роет задними лапами землю и находит две косточки. Одну снова прячет, а другую принимается глодать. Сначала устраивается поудобнее: ложится, вытягивает передние лапы и, зажав ими кость, пристраивается к ней, положив голову набок, чтоб размозжить, раскусить лакомый кусочек крепкими боковыми зубами. Роняя слюну, облизываясь, хрустит костью. И кажется Шарику, что нет ничего на свете вкуснее ее…

Покончив с трапезой, подбирает все крошки, посматривает по сторонам. Потом, встав и потянувшись, принимается лаять. И лает долго-долго, от всей души, пробуждая мертвенную тишину, вслушиваясь в отголоски лая на кладбище и в провалах окон пустого соседнего дома. И чувствует себя здесь хозяином. Лай его разносится далеко окрест, заставляя прятаться подальше полевок — теперь уже истинных хозяев здешних мест, оставленных людьми навечно.