Малиновые облака

Шутка удалась. Все засмеялись, а Петр Спиридонович смутился, кашлянул в кулак, искоса поглядел на соседей, склонился к тарелке…

Но смущался недолго. Хлебнув раз, другой наваристых щей, он обрушил на Николая целый каскад вопросов: как теперь живут в марийских деревнях, какие изменения произошли за это время, что нового в Йошкар-Оле? И Николай, чувствуя, как тоскует душа у этого человека по родине, рассказывал. Рассказывал все, что знал и пережил сам. И сильным, и ущербным казался ему этот лишившийся родины человек. И чем-то он напоминал его самого, Николая… Во всяком случае, своими чувствами и устремлениями.

Невольно вспомнились давно прочитанные, но крепко запавшие в память строчки из стихотворения одного русского поэта:

Редкие березки.

Мох да мелколесье.

Человек без родины.

Что соловей без песни…

— Так почему вы уехали, раз тоскуете по родной земле? — проникновенно спросил Николай.

— Жизнь такая была. Вербовка, вербовка… Уж больно хвалили эти земли. Теперешние бы времена — нипочем бы не поехал. Оно, конечно, здесь тоже не худо, может быть, даже лучше, но все же… Да и как теперь срываться с обжитого места? Дом, хозяйство, опять же ребятишки…

Петр Спиридонович пристально посмотрел на Николая:

— Поди подумал, что я век здесь буду жить? Не-ет, милый! Как только подниму да выучу детей — а у меня их вон орава какая! — ничто меня тут не удержит. Сразу домой! На родине и помирать стану…

— Ну, хватит разговоров! — встал Григорий. — Соловья баснями не кормят. Давайте-ка за встречу, — и поднял граненый стаканчик.

Николаю досталось место в середине, между Петром Спиридоновичем и полненькой розовощекой девушкой с толстой пышной косой, перекинутой через плечо на грудь. Она, улыбаясь, услужливо поставила перед Николаем предназначавшуюся ему стопку.

— Спасибо, — машинально сказал Николай да так и замер, увидев ее глаза. Она смотрела прямо, с пронзительной любознательностью, будто хотела заглянуть в его душу. И сами эти глаза были прекрасны: чуть-чуть раскосые, словно вытянутые в уголках, глубокие и ясные, как ночное майское небо.

Николай одним духом опорожнил стопку, протянул было вилку к тарелке с закуской, но девушка опередила его — подала большой сочный кусок арбуза.

— Попробуйте, очень освежает, — все с той же улыбкой сказала она.

Хмель сразу ударил в голову, по жилам заструилось тепло, и особенно — так показалось Николаю — теплом отдавало с правого боку, где сидела очаровательная соседка…

— Как же вас звать? — наконец спросил Николай.

— Ольга, — с готовностью ответила девушка и опять улыбнулась, обнажая сахарно-белые молодые зубы.

Весь вечер она услужливо подавала Николаю то одну, то другую закуску, мило улыбалась, непринужденно говорила, будто знала его не первый вечер. И Николай легко и радостно чувствовал себя рядом с ней…

— Теперь бы спеть, — вдруг подал голос Петр Спиридонович. Он выпил всего одну рюмку, никакими уговорами не могли его заставить выпить больше, и все это время задумчиво молчал… Вот ведь интересно получается: один выпьет — и развяжется язык, что никакого останову нет, а этот — точно воды в рот набрал. Все о чем-то думал.

— Ну так начинай, — поддержал Григорий.

Петр Спиридонович расстегнул пуговку на вороте рубахи, облокотился на стол, подперев небритые щеки толстыми кулаками, и неожиданно мягким голосом протяжно запел:

И рубаха коротка,

И шовыр^[3] короток.

Если редко буду надевать,

Скажут — бедная.

И друга нет,

И мужа нет…

Если буду выходить по вечерам.

Скажут — легкомысленная…

Как-то незаметно и очень в унисон подхватили женщины, и незатейливая марийская песня полилась, поплыла над застольем. И самое интересное, пели ее все: и марийцы, и русские, и татары. Видно, не раз бывали в этом доме.

Ой, мы на свете долго жили,

По свету много колесили,

Ой, сколько знали мы любимых.

Но первая несравнима…

Гости отложили вилки и ложки, отрешенно смотрели куда-то далеко-далеко, за стены дома, за поля, за степи, и каждый видел свое. Руки неподвижно лежали на коленях, на столе, беспомощные, непривычно ненужные. Песня, одна песня господствовала в доме и выражала все сразу: и думы, и надежды, и неизъяснимую печаль о чем-то утраченном. И соединяла всех одним высоким душевным настроем…

Но почему она так тревожит сердце? Вроде бы и слова простые, и мотив прост, а Николай видит, как у многих увлажнились глаза. И у самого спазмы сдавливают горло… Да потому, что песня эта о родине, а она у каждого своя, одна-единственная и неповторимая. Вот почему поют ее и марийцы, и русские, и татары…

…И где бы мы ни пропадали,

Каких чудес бы ни видали,

Один для нас чудесный край —

Родимый край, отцовский край…

Последние слова Петр Спиридонович аж выкрикнул и ударил могучим кулаком по колену. Не стесняясь, смахнул ладонью с глаз слезы.

Немного успокоившись, повернулся к Николаю:

— Вот ты смотришь на меня и, поди, думаешь: пошто это мужик плачет? Я и сам не знаю. Волнение какое-то у меня в груди происходит. Песня-то уж больно зазывная, своя, как родной ребеночек. Как запою ее, так сразу свою деревню увижу — слезы не могу удержать…