Малиновые облака

Давай хлебать, мой милый, враз,

Пока вдруг ложки не согнутся.

Давай в глаза глядеть друг другу,

Пока глядеть мы не устанем,

Давай в согласье жить, мой милый,

Пока час смерти не настанет…

Поплясали, попели, опять тихо стало в роще.

— Девочки, — неуверенно проговорила Марина, — давайте сочиним нашу песню.

— Какую такую — нашу?

— Ну, как сказать, современную, сегодняшнюю, что ли. В старых песнях всегда одни и те же слова: милый, суженый, ряженый…

— Ну и что тут плохого? — перебила Ольга.

— Да нет, ты не дослушала. Я не говорю, что плохие слова. Пусть они и остаются, только вот как-то бы показать сегодняшнюю нашу жизнь, заботы наши. Ну, ну… — волновалась Марина, — ну вот мы остались одни, ребята на фронте. Но мы же будем их ждать, вот такие слова и надо…

— Тебе-то кого ждать? — съязвила Ольга. — Твой-то суженый только что был рядом. И сейчас, поди, ждет у дома…

Марина покусала губы, гордо подняла голову.

— Никакой он мне не суженый. Нет у меня никого! — И понизила голос: — Если он не уедет на фронт — сама пойду! Вместе с Тачаной…

— Вот это по мне, вот это молодчина! — обрадовалась Тачана. — Напишем Лукичу заявление — и поедем. А он, — Тачана кивнула в сторону, — а он пусть тут воюет с бабами…

Девчата сдержанно засмеялись, неодобрительно поглядывая на Ольгу.

— Ну, так какие слова придумаем? — повернулась Тачана к Марине.

— А вот какие. Я их давно придумала, да все не говорила. Играй на тот же мотив.

Тачана снова заиграла, и Марина запела:

В чаше леса есть орешник,

Я орехов спелых жду.

Мой любимый друг на фронте,

Я — в тылу не подведу.

Солнце село, зорька встанет,

Утру солнечному быть.

Сгинет враг — и друг вернется.

Неразлучно будем жить…

Последний куплет Марина повторила, и девчата допели его вместе.

— Ну, спасибо, девочки, успокоили, усладили меня, — трогательно сказала Тачана. — Теперь всю ночь буду видеть во сне своего Ведота. Пошла я. Рано ведь утром вставать. Когда надо поиграть, так зовите, не стесняйтесь. К вам завсегда приду.

Но без Тачаны, без гармошки было уже совсем невесело. Девушки еще посидели немножко и тоже стали расходиться.

Попрощалась с подругами и Марина.

И — верно ведь говорила Ольга! — у дома ее дожидался Сергей. Он неслышно отделился от плетня, схватил Марину за руку.

— Зачем ты так? Неужели я совсем тебе чужой?

Марина не испугалась, не возмутилась — знала, догадывалась, что Сергей так престо не уйдет домой. Слишком самолюбив он, хотя и трусоват, и понести такое унижение, тем более от Тачаны, ему невмоготу.

— Теперь чужой, — холодно сказала она и высвободила руку.

— Ты многого не понимаешь, Марина, я все объясню тебе.

Девушка резко повернулась к Сергею:

— Ты людям объясни, а не мне! Все твои одногодки на фронте, отцы на фронте, а ты… а ты прячешься за бабьими юбками!..

— Я не прячусь, у меня — бронь. Да я же военный, в любое время могут направить на фронт.

— А ты сам, сам пытался написать рапорт… или что там у вас? Просился?

— Нет, не писал и не просился. Зачем лезть в пекло наперед батьки? Придет и мой черед. Куда-куда, а на фронт успеется!

— Эх ты! — искренне возмутилась Марина. — Какой же ты парень, как же я раньше тебя не разглядела?!

Марина гневно взглянула на понурившегося, безвольно опустившего плечи Сергея, и в душе ее шевельнулась жалость. Нет, слабохарактерная она, не может вот так запросто отчитать человека, к которому когда-то была — да что там была! — и сейчас далеко не равнодушна. Надо попытаться что-го сделать, надо спасти его от позора. Она взяла его за локти, почти умоляюще посмотрела в глаза.

— Послушай, попросись сам на фронт, не торчи здесь! Неужели ты не видишь, какое к тебе отношение? Ведь не только молодежь, старики вон… Даже Ефим Лукич…

Марика говорила сбивчиво, голос ее дрожал, она чуть не плакала:

— Если поедешь на фронт — провожу тебя как самого дорогого человека, как мужа провожу… И буду ждать тебя! Сколько бы ни пришлось — буду ждать! Слышишь меня, Сережа?

Марина чувствовала, как сильно-сильно колотилось в груди сердце, как западало дыхание, и от волнения она не могла говорить. Она смотрела на Сергея полными слез глазами, смотрела с нетерпением и надеждой. «Сейчас, сейчас он скажет! Он все поймет, милый Сергей, скажет: «Быть по-твоему, завтра пишу рапорт», — и упадет с души камень, будет легко и весело с ним, как в тот вечер свидания, когда он объяснился в любви».

Но Сергей молчал. Смотрел под ноги и молчал. Он боялся сказать, что, мол, здесь, в тылу, нужен, боялся, что от такого ответа Марина сразу уйдет. И попытался отвести разговор:

— Ну зачем ты так, сразу. Война ведь завтра не кончится. Вот разберусь в своих делах — и там увидим…

Он почувствовал, как руки Марины обмякли, медленно отпустили его руки и бессильно повисли, как плети. Она молча отвернулась от него, еще постояла минуту, по-детски обиженно швыркая носом, и, свесив голову, устало пошла к калитке.

Сергей в два прыжка настиг ее, загородил дорогу.

— Ну пойми ты, глупая, разве плохо, если я буду рядом с тобой? У других девчонок женихи на фронте, неизвестно, вернутся ли, а твой — дома. Ну вот же я, живой, здоровый! Чего еще тебе надо? Поженимся и…