Малиновые облака

— Пора кончать тебе с этой жизнью, — настойчиво повторил Михаил. — Чахнешь тут в своей лавке, свету не видишь. Разве так тебе, молодой, надо жить? Не хочу пугать тебя, но скажу прямо: вашу лавчонку скоро прикроем. Государственной она будет. И вообще на вчерашней жизни поставим крест. И ты мне в этом будешь первой помощницей…

У Ануш даже закружилась голова от таких уверенных и напористых слов Михаила. Нет, она не испугалась того, что отберут у них лавку — ей-то самой она была в тягость, — испугалась грядущих перемен. Она знала, чувствовала, что перемены эти близки. А потому не было у нее ни слов, ни сил возражать Михаилу, она покорно слушала его и желала одного — чтобы поскорее он ушел.

И он, догадливый, ушел, не стал настаивать на своем. Но именно с этого раза Ануш все чаще задумывалась над своим будущим, задумывалась над словами Михаила и подсознательно, пугаясь своих грешных желаний, ждала с ним встречи.

Такая встреча выпала нежданно-негаданно спустя неделю. С коромыслом Ануш шла к роднику, а там ждал ее Михаил. И испугалась, и обрадовалась она этой встрече. Михаил встал с камня, подошел к ней, застывшей в покорном ожидании, властно снял с ее плеч коромысло с ведрами и крепко-крепко поцеловал в горячие губы…

— Вот так мы с тобой и будем жить! — сказал он утвердительно и радостно.

А она стояла ни жива и ни мертва, стояла, точно завороженная, прислушиваясь к гулкому биению своего сердца. И ничего страшного не было, ничего не случилось. Только чувствовала, как горели обожженные поцелуем губы да истаивало в сладкой истоме тело.

Михаил зачерпнул в ведра воды, поставил перед Ануш.

— Теперь иди. Иди, милая, вечером буду ждать тебя здесь же.

Сказал так и пошел прочь. А Ануш еще долго стояла у родника и не могла понять — сон это или явь?

Весь день сна жила в каком-то тумане, за что ни бралась — все валилось из рук. На губах все еще горел поцелуй Михаила, грудь теснило его крепкое объятие, а ощущение близости с ним было настолько явственно, что ей казалось, будто она слышит его дыхание… И Ануш поняла, что и к ней наконец пришла любовь, первая и последняя. А раз так, то теперь ее ничто не остановит — ни бедность, ни угрозы, ни оскорбления. Теперь она все перенесет, все победит.

Вечером Ануш не шла, а бежала к роднику. Уж так получилось, но и лавку закрыть забыла. Бежала, чтобы поскорей видеть его. Она еще не знала, что вечером того же дня над ней разразится родительский самосуд, а если бы даже и знала, все равно бы вот так же бежала к Михаилу.

Он встретил ее радостно и приветливо. Энергично шагнул навстречу, крепко взял за плечи. Опять пристально, как тот раз, в лавке, посмотрел в глаза и… оглушил предложением:

— Ануш, переходи жить ко мне. Как жена. Отец твой никогда не даст на наш брак согласия. Так что решай. Если согласна, то пойдем в мой дом сегодня же…

Ануш перевела дыхание:

— Просто так… не обвенчавшись в церкви? Без родительского благословения? Нет, так нельзя! Мы никогда не будем с тобой счастливы!

— Церковь никогда никому не приносила счастья, — убежденно сказал Михаил, — это раз. Второе. Я — большевик, и негоже мне стоять перед попом. И третье — наш брачный союз мы закрепим в сельсовете как советские люди. Вот и все. Остальное от тебя зависит. Ну, что молчишь?

— Как это сразу, неожиданно, — простонала Ануш. — Все ты перевернул в моей голове! Нет, я все-таки должна подумать, посоветоваться… Не торопи меня, ради бога! Я решу, очень скоро решу, ведь мне… мне все равно без тебя не прожить…

— Ладно, подожду. Но я боюсь, очень боюсь за тебя, даже за эту встречу. Поэтому и говорю: переходи ко мне. Дома они тебе теперь не дадут житья. А я в обиду не дам…

На этом они и расстались.

Еще издали Ануш заметила, что в доме у них много народу. Тихо поднялась на крыльцо.

— Убрать с дороги надо этого голопузика! — услышала она злой голос отца. — Ишь куда протягивает лапы — к чужому добру! Убрать надо — и делу конец!

— Подожди — убрать! Больно быстрый! — встрял в разговор другой ятмановский богач, Тимоха, мрачный, нелюдимый мужик, густо заросший спутанной бородой.

Он имел собственную молотилку и содержал восемь коров.

— Убрать — куда как просто, а вот каково это опосля обернется? Он что, голопузик-то, один, что ли? Вон сколько нищеты за ним вьется! И твоя, прости господи, туда же…

— Это кто — твоя? — насторожился отец.

— Экой недогадливый! — хрипло хохотнул Тимоха. — Девка твоя, кто еще! Где вот она сейчас, ну где?

Наступило молчание.

— То-то лавку сегодня не заперла… — тихо начал свирепеть отец. — Уж не заодно ли они?

— Пустить надо в его избу красного петуха, — подал голос Тимохин отпрыск Прошка, угреватый подросток с белыми, жадными глазами.

— Цыц, сопляк! — прикрикнул на него отец. — Не твоего это ума дело! Поди да еще расскажи по деревне!. Я те, неуч!

— Не-ет, убрать надо! — стоял на своем отец Ануш и для убедительности стукнул по столу кулаком. — Сам я этим займусь, не допущу разору и сраму!

Ануш знала, очень хорошо знала своего отца, и потому, не помня себя, влетела в избу.

— Не смей, папа, так говорить! Он хороший, он людям помогает!