Мальинверно

Офелия не смогла, не избежала. Я смотрел на ее фотографию, думал о совершенстве ее тела, о слаженности организма, о ее прекрасных глазах и не мог поверить, что за всем этим очарованием прятались сотни тысяч клеток-самоубийц, что красота ее обязана запрограммированному лишению части ее жизни, что в тот вечер, когда я тайком ее целовал, какая-нибудь невидимая человеческому глазу клетка уже начинала отмирать: приобретала шарообразную форму, теряла контакт с соседними клетками, хроматин и ядерная ламина приходили в негодность, ядро разрушалось, и она на последнем дыхании устремлялась к последней стадии – поглощению некрофагами-фагоцитами. В тот миг то же самое происходило и во мне, и в любом другом живом организме.

Прошел почти месяц с того дня, как я выяснил, кто приносит цветки репейника, и по утрам, когда я шел на кладбище и на пустынных улицах, среди спящих домов раздавалось цоканье моей хромой ноги, я думал, что, может, и я запрограммирован стать ползучим пыреем, который в любую минуту может быть сорван и принесен на кладбище, если для апоптоза не имеют значения размеры – клетка ли это, человек или вся Вселенная.

Небо было облачным и хмурым, ногу ломило. Когда мы с Каштанкой, бежавшей рядом, вошли в ворота, пошел первый, легкий дождь, на который можно было не обращать внимания. С моря доносились глухие раскаты грома, потом поднялся ураганный ветер, дувший по всем направлениям: небо потемнело, а с комбината понеслись тучи бумаги, залетавшие во все уголки.

И вдруг хлынул дождь, густой и настолько сильный, что брызги больно били по плечам. Я спрятался в подсобке. Немногие посетители разбежались укрываться кто куда, под деревья, под скаты крыш каменных склепов. Я ждал, когда он закончится, но уже через час дорожки на кладбище напоминали горные потоки. Был полдень, я все равно решился идти домой. Открыл зонтик, но не прошел и двух метров, как ветер вывернул наизнанку его железный скелет. Я вернулся, напялил дождевик и, промокший до нитки, добрался до дома.

В тот день в Тимпамаре хлынул библейский потоп: разверзлись хляби небесные. Дождь лил как из ведра непрерывно три дня и три ночи, но воды пролилось столько, сколько за сорок дней и ночей, так что она покрыла собой всю землю. Улицы, подвалы и дома затопило, вода уносила за собой все что ни попадя, всякую рухлядь, но главное – листы бумаги, сотни тысяч страниц, которые выплывали за ворота комбината и покрывали город, словно слоем снега. Были закрыты магазины, школы и все учреждения, в городе вырубился свет, день обернулся ночью. Великий Читатель подчеркивал у себя то, что достойно сохраниться, а что может исчезнуть, опустившись на дно небытия.

Я не выходил из дома, кладбище все равно было открыто. Так продолжалось три долгих, нескончаемых дня.

Лишь на четвертый с ударом колокола, зовущего на вечерню, дождь прекратился так же внезапно, как и начался, и ослепляющее солнце осветило руины, в которые превратился город: Тимпамара казалась одним из тех призрачных городков на горных вершинах, которые опустели много столетий назад. Грязью, принесенной водой с полей и гор, было покрыто все. Люди выходили на улицу, как каторжники после амнистии, слышался гул голосов, сыпавших проклятия и требовавших возмездия.

Я тоже вышел из дома.

Зрелище разрушения было словно рекламным роликом бренности человеческой жизни; мы возводим дома, они кажутся незыблемыми, но достаточно даже не землетрясения, а трех дождливых дней, чтобы все пошло прахом.

Первым делом я отправился на кладбище, Каштанка бежала за мной: в те дни я окончательно убедился, что она меня никогда не бросит, и, может быть, даже распорядится похоронить себя в могиле со мной, наподобие древних, хоронивших вместе с людьми их собак, чтобы те были провожатыми хозяину по неведомым дорогам подземного мира.

Я считал, что за освященными стенами кладбища все останется нетронутым, как если бы этот охраняемый вечностью уголок земли не являлся частью мира и был не подвержен природным катаклизмам, но вопреки ожиданиям обнаружил упавшие на надгробия деревья, разбитые мраморные памятники, повсюду валялись сломанные ветки и листья, разбитые вазы, покореженные фотографии, а в некоторых местах в нижней части кладбища были размытые могилы и выступали человеческие кости. Я ступал, смотря под ноги.

Моего кладбища книг тоже больше не было: зеленая сетка ограды снесена, указатели растений исчезли, книги-мученицы унесены потоками грязи, возможно, перемешавшись с поднявшимися из могил берцовыми костями и нижними челюстями. Я добивался для них справедливой смерти, но в конечном счете решения принимает природа.

Коммунальным рабочим пришлось поработать несколько дней, чтобы привести город в относительную норму.

Люди ходили между памятниками и надгробиями как после бомбежки, перескакивая через лужи и обходя груды мусора, я тоже с трудом добрался до могил Эммы и Офелии, чьи фотографии, к счастью, оказались не тронуты.

Марфаро прибыл на своем мотокаре. С тяжелым сердцем посмотрел на все, что здесь творилось, но нашел в себе духу даже пошутить: