Мальинверно

Отец нам кивнул, и мы последовали за ним. Прошли цех замочки макулатуры, миновали склад готовой продукции и остановились возле небольшого хранилища. По наружной металлической лестнице Вито взобрался на крышу, мы за ним. Поднимаясь, я слышал глухие шорохи, но не представлял, откуда они доносятся. Все стало ясно, когда я поднялся наверх.

Справа, на широкой бетонной плите, служившей перекрытием здания, лежал ряд старых книг, страницы которых изматывал ветер, перекидывая их туда-назад, и они издавали то звук сухих листьев, которые топчет чья-то нога, то стук дождя по оконным стеклам, то треск догорающих поленьев. Каждый раз новый звук, зависевший от силы ветра и количества перевернутых им страниц.

– Я пошел работать, – сказал отец и спустился по лестнице.

Катена Семинара растянулась на плите рядом с книгами, как когда загорала на пляже, лицо ее закрывали разметавшиеся волосы.

– Ложись рядом, – сказала мама.

Я положил голову на ее вытянутую руку.

– А сейчас закрой глаза и слушай.

Так однажды ветреным днем, благодаря моей матери, я услышал голос книг.

В это место привел ее отец, в качестве подарка ко дню их женитьбы: это было самое ветреное место на всем комбинате, куда он снес старые книги, певшие при малейшем порыве ветра то суровым и величественным голосом Данте, то более нежным Лоренцо Медичи, то злорадным голосом Чекко Анджольери.

– Но ведь этот голос раздается, только когда есть ветер? – спросил я маму по дороге домой.

– Мы ведь тоже, сынок, разговариваем, когда есть собеседник. Будь мы одни, мы бы молчали.

Голоса, разносящиеся по библиотеке, совсем другие, они работают как ультразвук, соблазняя читателя приблизиться.

Мне нравилась мысль, что между книгами и людьми существует связь, что есть замысел, подготовивший и осуществивший их встречу и предусмотревший их близость. Как в моем случае с Эммой.

Следуя закону притяжения, нужные книги в нужный час стали книгами жизни, самыми любимыми и заслуживающими отдельной полки, откуда их легко достать, как капли от сердцебиения.

12

Второй цветок на могиле Эммы.

В стеклянной вазе, рядом с той, в которой стоял первый.

Фиолетовый. Лиловый. Коричневатый. Еще одна ветка репейника, через неделю после первой.

Я заметил его сразу же, едва ступил на тропинку. Не прошло и сорока минут, как я открыл кладбище, значит, его принесли недавно. Я поспешил к входу, рассматривая немногих в этот час посетителей в поисках виновника.

Через минуту, показавшуюся мне нескончаемой, я был у ворот. Остановился, перевел дух, подлая нога ныла; простоял там как минимум полчаса, вышла одна вдова Челла́ра.

Хотя кладбище разбито по плану и территория его ограничена, оно тем не менее кажется лабиринтом: нехитрая геометрия перпендикулярно пересекающихся дорожек, одинаковых, как плетение рыболовной сети, и как все, что само на себя похоже, вызывающих ощущение бесконечности; высокие стены семейных склепов, заслоняющие обзор; узкие боковые проходы, протоптанные посетителями, чтобы срезать углы, и образующие недолговременные перекрестки. И вот в этом лабиринте нежданно-негаданно объявился кто-то, взявшись невесть откуда.

Чувство бессилия захлестнуло меня: на кладбище непроизвольно чувствуешь, что за тобой наблюдают, когда проходишь мимо памятников с фотографиями, которые на тебя смотрят и, кажется, следуют за тобой, но в то утро я почувствовал, что наблюдает живой человек, может быть, тот же самый, который принес репейник; наблюдает за мной издалека, следит за моими движениями.

Я до полудня не прекращал смотреть, кто входил и выходил, какие цветы несли, особенно, кто сворачивал в сторону Эммы.

Одно не подлежало сомнению: первый цветок был неслучайным.

Весь день я думал только о втором цветке. В библиотеке постарался найти информацию о репейнике и натолкнулся на легенду, согласно которой растение появилось после смерти одного сицилийского пастуха, которая настолько опечалила Землю, что на ней вырос репейник – символ боли утраты.

Полдень – выдав кому-то книгу, кому-то посоветовав, что почитать, – я посвятил автобиографии Корильяно, продолжавшей меня удивлять изысканностью стиля и глубиной размышлений, сопровождавших то или иное событие, о котором автор вел речь. Должен, однако, заметить, что читал рукопись не только как литературное произведение, но и как документальную хронику жизни в надежде где-нибудь натолкнуться на след, ведущий к Эмме, не на прямой разговор о ней, конечно, но хотя бы на слухи или какой-нибудь факт, косвенно отсылающий к ней, загадочная смерть иностранки, событие из полицейской хроники о навсегда пропавшем человеке, похороны неимущей женщины, не скопившей денег даже себе на надгробный памятник. Пока ничего такого я не нашел, но я был только на середине рукописи, и посему не терял надежду.

Отправился запереть кладбище на четверть часа позже обычного.

Если кто-то из посетителей хотел рассказать мне о странностях, которые на кладбище часто происходят, тот дожидался часа закрытия, когда почти все уже разошлись.