Мальинверно

Так произошло и в тот вечер, когда я обнаружил Марканто́нио Паргели́ю, стоявшего у ворот наподобие дорической колонны и державшего в руке что-то, завернутое в зеленый платок. Он вылез из своего мотокара, увидев издали, что я подхожу.

– У вас есть минута? Надо поговорить. Только не здесь.

Я кивнул ему следовать за мной, и мы вошли в подсобку.

– Слушаю вас.

Человек освободился от груза, который держал на руках. По звуку его соприкосновения с деревянной поверхностью стола я, зная уклад его жизни, все понял.

Маркантонио Паргелия, корабельный плотник на пенсии и вдовец, постоянно гулял со своей белой дворняжкой, ничем не отличающейся от других, кроме клички: ее звали Маркантонио, как хозяина. Паргелия гордился этим именем, которое его отец прочитал на странице книги, упавшей ему под ноги на складе утильсырья. Оно так понравилось ему, что он завещал своим детям называть этим именем их потомство. У Маркантонио так не случилось, и он сгорал от стыда из-за непослушания воле отца, когда у него спрашивали, отчего у его пса такая странная кличка. Маркантонио отвечал, что собака лучше иного мужа, живущего под каблуком жены.

Но и животные умирают, и белая шерстка Маркантонио стала желтеть, как страницы книги, на ней появились пятна, опоясавшие его как плющ, мешавший ему дышать и передвигаться.

Накануне утром песик почуял неминуемую смерть, свернулся калачиком на руках хозяина, который все понял и стал тихо плакать, припав щекой к любимой шерстке, орошая ее слезами в надежде, что эти горючие слезы пробудят в нем новую жизнь.

Маркантонио (собака) умер вчера вечером, открытые глаза его неотрывно смотрели в глаза своего верного друга, который оплакивал его как безутешный и одинокий, но так и несостоявшийся отец.

Паргелия приоткрыл зеленый платок, и я увидел пожелтевшую мордочку его песика.

– Вы же в курсе, эта собака была мне как ребенок, как сын. Почти двадцать лет мы жили с ней неразлучно, даже по ночам, когда она укладывалась в моих ногах на кровати. Сегодня ночью я не мог уснуть, ни под каким видом. И знаете, что я сделал? Встал и принес зеленый сверток, уложил у себя в ногах и только тогда смежил веки. Что будет этой ночью? Будь у меня возможность, я держал бы его до последнего дня. Но мы, живые существа, сделаны из рук вон плохо. Нам уготовано не только умереть, но и разлагаться и тлеть, превращаться в мерзость, в каркасы, обглоданные червями. И дня не прошло, как у Маркантонио появился трупный запах, как будто мы запрограммированы немедленно исчезать после смерти, словно кому-то ужасно мешаем. Разве нельзя было, например, сделать нас, как шелковичный листик, который лежит у меня в кармане, пожелтевший, в пятнах, но существующий как-никак? Или как та ветка, которую вы повесили на кладбищенскую стену? Или как засушенные цветы, которые живут годами? А я вот сегодня должен избавиться от своей собаки, потому что природа распорядилась, чтобы от мертвых избавлялись сразу. Я сегодня с утра занялся было этим, вырыл могилу на лугу, под шелковичным деревом, где летом приятно посидеть в прохладе, но когда я закончил и поднял Маркантонио, собираясь захоронить, сердце у меня дрогнуло, и я понял, что не сумею. Вспомнил его глаза, которые по вечерам плакали, когда лил слезы я, и понял, что здесь я его не брошу. Маркантонио – это не собака, это христианская душа, которой не хватало только слова, и он должен быть похоронен по-христиански.

Я всегда задавался вопросом, где хоронят домашних животных, кошек, собак, и однажды меня просветили, сказав, что хоронят где придется, где есть клочок земли, там роют яму, в которую их сбрасывают как солдат, павших на поле битвы, иногда прикрывают тряпкой, как Маркантонио, из совестливости или для последней видимости заботы. Если подумать о поколениях кошек и собак, десятилетиями сменявших друг друга, то в Тимпамаре не найдется и клочка земли, который бы раньше не был кладбищем. Поэтому, в сущности, его вопрос не казался таким уж и странным.

– Я не прошу вас захоронить его рядом с людьми, на такое я не осмелюсь, а в каком-нибудь укромном уголке, но обязательно в стенах этого кладбища.

Я окинул кладбище мысленным взором: я был его хранителем и ответственным за этот участок земли, к Земле не относившийся, и был волен решать; я, никогда не принимавший решений, даже тех, что касались меня, имел право выбора.

– Хорошо.

– Хорошо?

Паргелия был ошарашен: он думал, чем еще меня убедить, сунул руку в карман, за деньгами, наверное, как за последним аргументом, и был ошарашен моей сговорчивостью.

– Хорошо, конечно. Берите его и пойдем.

Я подумал о небольшом участке в западной части, тридцать квадратных метров от силы, рядом с землей, отведенной под новые могилы.

Корабельный плотник прикрыл мордочку Маркантонио зеленым платком, и мы вышли.

Я захватил из подсобки лопату и, прибыв на место, стал рыть яму. Маркантонио меня остановил:

– Это моя работа.

Бережно положил собачку на землю.