Мальинверно

– Мне не докладывают. Я должен уведомить, и на этом все. Когда сумеете, без всякой спешки.

Марфаро предложил подкинуть его:

– Вы назад в мэрию? Тогда садитесь. Я тоже туда.

– Вот это облегчение, спасибо!

Я подумал, что до мэра дошли слухи о позднем открытии кладбища, и счел, что вопрос нужно решить сразу же.

– Я с вами, – и ужавшись, мы втроем поместились на переднем сидении мотокара.

Я подготовился к неприятному разговору, но, к счастью, первое лицо города отсутствовало, занималось учрежденческими вопросами. Я попросил секретаря передать, что заходил, и отправился обратно на кладбище, всю дорогу думая, что бы мог означать этот вызов – незначительное опоздание или что-то более важное. Но что бы он ни означал, лучше мне от этого не было.

Когда ближе к вечеру я вернулся на могилу Эммы, то вместо женщины в черном увидел третий цветок репейника, в вазе, перед безымянным памятником, точно как два предыдущих.

Присел на скамеечку и уставился на цветок.

Я всегда подозревал Просперо Альтомонте, потому что он был единственный, кого я видел перед памятником, и куст репейника в его огороде был, по-моему, достаточным доказательством.

Но появление воплотившейся Эммы разрушало все гипотезы, и было гораздо вероятней, что это она собственноручно поставила в вазу колючку и что Просперо-Дон Кихот – лишь плод моего больного воображения. Я вынужден был продвигаться, строя предположения и догадки, а они требуют кратчайшего логического пути, что в данном случае означало, что ожившая Эмма принесла на могилу репейник в то время, когда я прохлаждался в мэрии.

До закрытия оставалось еще время, и я решил посадить анемоны на клумбе за подсобкой. Высыпал из мешка свежую землю, когда увидел входящего мельника. Именно его.

Он нес цветы. Я присмотрелся. Гиацинты.

Незаметно я последовал за ним. В конце центральной аллеи он не повернул в сторону Эммы, а взял направо, в сторону своей покойной жены, возле которой оставался все время, что пробыл на кладбище, с четверть часа. После чего ушел восвояси. Неожиданное поведение гидальго в робе, опушенной мукой, окончательно сместило ось моих идеальных реконструкций, подтвердив ошибочность моих ранних предположений.

Я смотрел на него издалека все то время, пока он общался с душой усопшей супруги, лицо его было печальным, временами страдающим по невозвратному прошлому. Уходя, он наклонился и прильнул губами к ее фотографии.

Закрыв глаза.

Безразличие мельника к Эмме было окончательным доказательством, что он не имел отношения к цветкам репейника и что теперь все замыкалось на женщине в черном: она сама приносила себе цветы подобно тому, как и я приносил цветы своему подобию, умершему брату-близнецу, и видел свое младенческое я, которое назвали Ноктюрном.

Когда он ушел, я глубоко и с грустью вздохнул.

Из-за Эммы, которая не удостоилась даже его взгляда.

Из-за всех таких же, как она, а их было немало на этом кладбище, о которых никто не вспоминал.

Из-за себя – порой я чувствую себя ближе к покойникам, чем все родственники, приходящие их навестить.

Из-за тех, кто умирал в одиночестве, кто навеки похоронил свою любовь, кто должен был эмигрировать в неизвестные страны, кто молчаливо оплакивал упущенный случай, из-за всех одиноких и заброшенных в мире людей.

17

Не успел я открыть кладбище, как через несколько минут прозвучал колокол по покойнику, и я, как все жители Тимпамары, слыша эти короткие и глухие удары, подумал, кого же Господь призвал к себе на этот раз. Через полчаса явился могильщик и доложил мне анкетные данные усопшего.

– Вольфганг Амедей Плати́ отмучился, бедняга. Давно уже болел. Судьба его была написана.

Много лет я не слышал этого выражения. А в детстве чуть ли не на каждом шагу, дома, на улице, повсеместно, словно в этом уголке земли по-другому сказать не могли, а только: «Судьба его была написана».

Могли бы использовать другие глаголы и выражения: судьба была начертана, назначена, предрешена; могли бы сказать, что человек умер, скончался, почил, упокоился, преставился, приказал долго жить или что время его пришло, покинул земную сень, отошел от мира сего, отдал Богу душу, оставил эту юдоль слез, отправился на елисейские поля, однако они говорили только так и не иначе. Ребенком я впервые услышал это выражение по поводу своей матери.