Малюта Скуратов. Вельможный кат

Когда в воздухе, чистом и светящемся, растаял последний звук, Иоанн медленно сошел с крыльца в сопровождении Малюты, Басманова и Вяземского и двинулся вдоль первой шеренги, каждый раз останавливаясь и вглядываясь в лица, которые казались знакомыми. Это были молодые люди незнатного происхождения и грубоватого облика, похоже не умеющие читать и писать, осеняющие себя крестом по привычке, для которых обещанная сытная пища, жалованье и несколько гаков земли были пределом мечтаний. Редко кто явился верхом. Получить лошадь, а то и с запасной — им и во сне не снилось. Вчерашние бедняки и мужичье косолапое, как их позднее прозвали чужеземцы, смотрели на царя и тех, кто молчаливо маячил за его плечами, с какой-то долей растерянности и непонимания. Как они сюда попали и зачем? Позднее опричники быстро приобретут уверенность и бойкость. Раньше перед тем, как быть принятыми в круг избранных, их расспрашивали Басманов с Малютой, интересуясь родословной, происхождением, семьей и связями. И среди этих своеобразных абитуриентов пошел слух, что возьмут в государеву службу только тех, кто бояр ненавидит, не холуйствует перед ними и готов уничтожать крамолу и измену безоглядно.

— Как звать, молодец? — неожиданно спросил царь, оглядывая рослого худощавого опричника.

Тот обомлел, вероятно забыв от страха собственную фамилию. Он государя один раз видел издалека, а второй — вот сейчас, под солнцем, будто обведенного золотым сиянием.

— Семен Тимофеев, суздальский, — ответил государю Малюта.

Он каждого уже знал по фамилии. Опричник не сразу пришел в себя.

— Холоп князя Горбатого-Шуйского, — уточнил Малюта. — Согнан с земли боярином за долги.

— А зачем в заемщики подался? — спросил Иоанн. — Если одолжил — возврати.

Его чувство собственника перевесило ненависть к Шуйским.

— Как отдать, великий государь, коли засуха и неурожай? Хочу царю послужить. Жизни не пожалею. Не гони, великий государь!

Иоанн улыбнулся и, не оборачиваясь, отправился дальше, часто приближая лицо к лицам новобранцев, ввинчиваясь в каждое цепким взором.

— Тебя как звать? — спросил он, внезапно замерев на краю шеренги, словно запнувшись.

— Акинф Данилов.

— Ты откель?

— Старицкие мы. Послужить хочу царю.

Акинф тоже высокий, в плечах крепок, ладони лопатами. Кафтан сидит аккуратно, нож висит как положено, пищаль за спиной. Малюта набирал пусть из худородных, но молодцов на подбор. Слабеньким сюда путь заказан.

— Сестру Ефросиния к себе в девичью взяла, — объяснил Малюта. — Ну, там и обрюхатили. Попробовал жаловаться князю Владимиру Андреевичу — его в палки дворня. Убежал на волю.

— Не врешь? — спросил Иоанн. — Не с шестопером ли гулял сам-друг?

— Вот те истинный крест, — ответил Акинф и опустился на колени. — Не гони, великий государь! К себе в службу зачисли и от врагов убереги. За сестру кто вступится?

Иоанн обратился с вопросом еще к двум-трем молодцам, давшим сейчас клятву. Никто не знался с боярами, и любой был в чем-либо ущемлен. Потом втихомолку московские бояре и Курбский с подачи иноземцев не раз твердили, что Малюта сам разбойник и разбойников с большой дороги набирал в опричнину. Встречались, конечно, и с большой дороги, и пьяницы, и гулящие, и воры — кто только не попадался! Никто ведь про себя правды не откроет. А все изменников лучше.

Опричное войско в слободе увеличивалось быстро.

— Возвратимся в Москву — начнем звать из сел новгородских да псковских. В Немецкую слободу езжай, — велел Иоанн Малюте. — Кто из пленных изъявит желание — приглашай. Жалованье обещай хорошее. Кто обманет или обидит русского человека — выдам потерпевшему с головой!

IV

Еще до отъезда в Коломенское Иоанн чуть ли не каждый день запирался с Басмановым и Вяземским и подолгу сидел над бумагами, заставляя Михайлова и Васильева писать указ об опричнине не под диктовку. Указ тот пресловутый и знаменитый никогда не был позднее обнаружен. Обсуждал он с советниками завещание и послание московскому люду. В царе постепенно вызревала мысль об отречении от престола.

— Если не согласятся выдать мне изменников с головой, может статься, и уеду в чужую землю! — повторял он часто. — Не хочу править ворами да предателями. Сколько от них земля русская пострадала! С давних пор бояре на Рюриковичей ножи точат.

— Не позволит народ московский надругаться над тобой, пресветлый государь, — успокаивал тогда Малюта.

— Много ты знаешь! Десять лет назад Старицкие не желали присягать законному наследнику. Деньги раздавали у себя в избе.

— Сейчас посадские да купцы разорвут их на части. Только мигни, пресветлый государь. Народ валом валит к подворью митрополита Афанасия, бояр стращает, молит о твоем возвращении. Посадские челом тебе бьют, чтоб не оставлял ты их на произвол бояр, — докладывал чуть ли не каждый день Малюта, получая уведомления из столицы. — Того и гляди, пресветлый государь, бунт вспыхнет. Слухи там разные бродят. На площади собираются и толкуют: что овцы без пастуха? Добыча для волков! А под волками бояр разумеют.