Малюта Скуратов. Вельможный кат

Ей-богу, я не фантазирую. Такой диалог между нами действительно состоялся. И имя Малюты я не вставил специально. В данном случае историческая параллель меня не коробит, и не хотелось бы утаивать ее от нынешнего моего читателя. В первый и последний раз я прибегнул к сомнительному и осужденному мной же приему, к сожалению весьма распространенному в литературе, и не только советского периода. Исторические параллели и эзопов язык, отсутствие личностного подхода и несчастная строчка поэта об оплаченном заказе, который будто бы удавалось выполнить с точностью наоборот, сгубили тысячи сочинителей, в том числе и небездарных.

Да, дети и жены новгородские, впрочем, и не только новгородские — позже и псковские, уходили в небытие, не оставляя по себе и воспоминания. В гитлеровских концлагерях Европы учет тоже вели, однако в списки отправленных в крематорий или умерших от голода и болезней не попали миллионы русских военнопленных. Часто комендатура лагеря их просто не регистрировала, а лишь пересчитывала, но не менее часто картотеку топили в архивных подвалах СМЕРШа и уничтожали по прямому распоряжению Сталина — естественно, устному, для того чтобы скрыть от потомков собственные преступления и занизить количество жертв войны, приближение которой он проморгал.

Розыск на фоне погрома

I

В общем, учет казненных при Иоанне Малюта поставил куда лучше, чем в предшествующие и последующие времена. Это объяснялось отчасти глубокой, затрагивающей сердце, религиозностью царя. Каждый в Опричном приказе занимался порученным делом, и только шеф успевал наблюдать за происходящим везде. Ничего от него не укрывалось. Малютины люди в Новгороде помогали государеву духовнику Евстафию и дворецкому Льву Салтыкову взять из богатейшей сокровищницы Софийского дома сосуды, иконы и ризную казну. Опричники снимали колокола, лишая музыки прозрачное голубоватое небо, которое над Волховом весной выглядит почему-то нежно-салатовым. Теперь небо онемело. И колокольный звон отныне не будет разноситься, волнуя сердце, по дальним окрестностям. Большевики подобного в Новгороде не учиняли с такой стремительностью и методичностью в бурные революционные дни.

Однако когда уж очень требовалось, розыск приостанавливали и подозреваемого, не ленясь, гонцом вызывали из Москвы. В середине января одними из первых к Малюте в застенок попали двое нерусских пушкарей: Максим-литвин и Ропа-немчин, не так давно пытавшиеся покинуть пределы взбаламученной новгородскими событиями страны и пойманые на горячем.

Малюта из них не то правду, не то ложь вытащил быстро. Прижег раскаленными добела угольками пятки и спросил:

— Зачем бежал? Чего испугался? Не гнева ли царского?

Максим-литвин послабее Ропы-немчина оказался. Упал на колени и выложил:

— Боярин Данилов Жигмонту предаться готов и соблазнил на то подлое дело не одних нас, а сам он вор — голодом пушкарей морил и о государе отзывался непочтительно.

Боярин Василий Данилов — величина на Москве немалая: начальник над воинскими орудиями. Пушкарский приказ располагал немалыми денежными средствами, но с древности известно, что чем богаче ведомство, тем аппетиты его чиновников неукротимей. Приказные дьяки в сем учреждении слыли чуть ли не самыми большими мздоимцами. Среди их клиентов числилось немало чужеземцев, которых Иоанн звал, обещая хорошее содержание. Литовцы, немцы, поляки, французы — иногда и пленные — старались не уронить собственного достоинства. Их профессия позарез нужна русскому государю, обладавшему сильнейшей в Восточной Европе артиллерией. Данилов завел в парафии драконовские порядки — жалованье платил от случая к случаю да еще часть отбирал. Русским пушкарям податься некуда — или в изменники на польские хлеба, или в застенок на дыбу. Перед чужеземцем подобная дилемма не возникала. Потому-то он к бегству склонялся. Максим-литвин да Ропа-немчин вошли друг с другом в стачку и дернули к литовским рубежам, но на полдороге застава их задержала. Попытали крепко помощники Малюты и вызнали, что за птица боярин Данилов.

— Ну, земщина теперь у меня закукарекает! — потирая руки, сказал Малюта. — Я их прижму!

И прижал! Максим-литвин первым не выдержал.

— Пресветлый государь, — докладывал Малюта царю, — пушкарь сознался, что боярин Данилов весь Новгород опутал и ложными посулами сманивал предаться Жигмонту. Очи на очи поставить надо беглых с Даниловым. Дозволь его в Москве взять и здесь до конца довести розыск.

Царь позволил, и вот земский боярин Данилов очутился на Городище, истерзанный опытными, безжалостными и, что самое удивительное, никогда не устающими от своей службы палачами. Чего только с ним не вытворяли они — и иголки под ногти, и по волоску из бороды выдирали, и пятки поджаривали. Ни стоять, ни сидеть боярин уже не мог — висел на руках дознавателей. Каялся, однако, он вяло и безынициативно: