Мало избранных

– А что «Машка»? – она швырнула поварёшку в горшок. – Для Сеньки ты в огонь полез за Епифанькой-раскольщицей, а для меня?

Она отвернулась, но не заплакала. Сухие глаза её горели болью.

Лёшка и Лёнька боязливо отодвинулись от отца.

Машина обида занозой засела в душе у Леонтия. О Петьке он вспоминал с печалью, а вот про Ваньку Демарина думал с раздражением – брехливый дурачок. Бессильная ярость бати тоже была понятна Леонтию: у бати должен быть кто-то виноват, иначе он со своей неуёмностью истерзает и сожрёт сам себя. И Машу Леонтию было очень жаль. Ведь он был старше неё почти на двадцать лет; пока пожилые батюшка с матушкой тетешкались с маленьким Петькой – ненаглядным поскрёбышем, Леонтий с Варварой растили Машу почти как дочь. Леонтий и сейчас считал её за дочку, а сестрёнкой называл лишь потому, что ей хотелось ощущать себя взрослой. А Маша тосковала по Ваньке. Что же делать с Ванькой?.. Касым и вправду его не выручит. Голята вероломный. Выпотрошит кошель у Касыма, а то и вовсе прибьёт бухарца: к ответу Савелия не призовут, ибо губернатор не жалует бухарцев и выжимает из Сибири. И останется Ванька в плену у степняков… Да при чём тут Ванька? Он, Леонтий, хочет утешить Машу. Леонтий сам был совестливый и Машу вырастил такой же. Ему казалось, что совесть-то и не даёт Машке жить. Пока Ванька в плену, Маша сама себе в счастье отказывает. А Володька Легостаев ещё не женат. Всякий раз, проходя мимо ремезовских ворот, он шаг умеряет. Будь Ванька в Тобольске, так отвесить бы ему пинка под зад, чтоб катился поскорее, и выдать Машку замуж за Володьку… Варвара давно сказала про него так, как только она умела говорить – всю суть в одно слово: «Жених!»…

Леонтий не выдержал душевных мук и ночью тихонько поделился с Варварой. Варвара выслушала и перевернулась на другой бок.

– Съезди, – через плечо сказала она.

У Леонтия словно камень свалился с души.

Однако надо было всё сделать так, чтобы Семён Ульяныч ни о чём не догадался. Леонтий сходил к Матвею Петровичу и объяснил ему дело.

– Вы, Ремезы, ухо из-под колена чешете, – сказал Матвей Петрович. – Одному кремль надо, другому – раскольницу, третий от батьки прячется.

– Трудно тебе, что ли? – укорил Матвея Петровича Леонтий.

– Да не трудно, – пожал плечами Гагарин. – Ладно, считай, что посылаю тебя на Каменский завод за табелями. Недели три хватит?

– Хватит.

– Только обратным путём и вправду на завод заедь.

– Заеду. Поклон тебе, Матвей Петрович.

Семён Ульяныч всполошился, когда услышал, что Лёньку посылают на Каменский завод. Он забегал по горнице, стуча палкой.

– Я с тобой! – решил он. – Давно хотел доменну печь начертить! И к отцу Исаакию в Далматову обитель надобно!

Леонтий заёрзал на лавке, краснея как девушка.

– Негоже, батя, – робко возразил он. – Не по летам тебе…

– Помалкивай про лета! – отсёк Семён Ульяныч.

Варвара в досаде забренчала чугунами в печи.

Ефимья Митрофановна внимательно разглядывала Леонтия.

– Останься со мной, старый, – вдруг попросила она супруга. – Вот умру – тогда накатаешься, наскачешься, козёл колченогий.

– Я те умру! – пригрозил Семён Ульяныч.

В конце октября Леонтий, Касым и татары, нанятые Касымом, выехали из Тобольска вверх по Тоболу – туда, где ветра гудели над степями Тургая.

Приближалась зима. Остывшая земля затвердела, как доска; копыта коней колотили по ней, точно молотки. Мглистые рассветы, казалось, еле выползали от малокровия. Равнины заиндевели тусклыми пятнами синевы. Бежали куда-то прочь косматые шары перекати-поля. Просторы безжизненно опустели, и мучительно-высокое небо словно ввалилось от голода.

Ходжа Касым размышлял о предстоящей встрече с Онхудаем. Степняк коварен, будто скорпион. На Ямыш-озере он забрал у Касыма пояс с золотом, а пайцзу не отдал, пообещав сделать это, когда получит плату за Улюмджану. Но Касым никогда не заплатит ему такую безумную цену – пятьсот лянов. И сейчас Онхудай может повторить свою уловку: возьмёт золото, но не отдаст Ваню – дескать, отпустит его после выкупа за сестру. Как не угодить в эту ловушку снова? Касым поделился опасениями с Леонтием.

– Думаю, что зайсангу не следует видеть меня, – сказал Касым. – Если зайсанг увидит меня, то поймёт, что я очень желаю заполучить пленника; выходит, с его помощью можно принудить меня вернуть долг. Онхудай отнимет у меня пятьдесят лянов, но оставит Ваню себе как залог.

– И что делать? – спросил Леонтий.

Они ехали рядом и говорили негромко.

– Я укроюсь, а переговоры веди ты, – предложил Касым. – Зайсанг не будет требовать у тебя выкуп, который назначил другому. А про меня скажи, что я привезу ему золото зимой, когда поеду с караваном в Кашгар.

– Я-то скажу, мне не в тягость, – неохотно согласился Леонтий, – однако же вдруг что не так пойдёт? Не хочу быть виноватым.

– Всё будет хорошо, – заверил Касым.

Едва вдали на тёмной линии окоёма проступило крохотное остриё шатра над ханакой, Касым остановил лошадь.

– Подожду вас здесь, в лощине, – сказал он.

Леонтий с татарами поскакал дальше.