Мало избранных

Отвыкнув от дома и от семьи, в горнице среди домашних Семён Ульяныч почувствовал себя всё равно как в тюрьме – в большой, тёплой, светлой, чистой и многолюдной тюрьме. Хотя и не полагалось в праздник, сыновья быстро истопили баню, внуки натаскали воды, а Митрофановна сводила, отмыла, отпарила и расчесала мужа. На печь Семён Ульяныч не влез бы, и его уложили в самой спокойной части горницы – там, где прежде укладывались Федюнька и Танюшка. И Семён Ульяныч проспал до позднего утра. Никто из Ремезовых не пошёл ни на службу, ни на крестный ход.

Воскресное солнце сияло в жёлтых слюдяных оконницах. Красный угол был убран свежим полотенцем. Горели лампады. Огромная печь дышала мягким жаром. Пахло хлебом и молоком. Леонтий помог отцу умыться и повёл его к праздничному столу, на котором высились творожная пасха, освящённый кулич и деревянная миса с крашеными яйцами.

– Садись во главе, батя, – сказал Леонтий.

– Моё ли место? – угрюмо спросил Семён Ульяныч.

– Садись, батюшка, – сказал Семён-младший.

– Садись, старый, – сказала Ефимья Митрофановна.

Семён Ульяныч недоверчиво проковылял под образа.

Вся его семья в два ряда стояла вдоль длинного стола: Ефимья Митрофановна, Леонтий, Варвара, Семён-младший, Маша, Лёнька, Лёшка, Федюнька и Танюшка. Все глядели на Семёна Ульяныча и ждали его слов.

– Христос воскресе, – глухо произнёс Семён Ульяныч и перекрестился.

– Воистину воскресе, – нестройно ответили ему.

А потом все полезли друг к другу христосоваться. А потом наконец расселись. А потом Леонтий придвинул отцу кулич. Ослабевшими руками Семён Ульяныч принялся ломать хлеб на части – каждому по куску.

И праздник худо-бедно ожил, закрутился, поехал. Всё-таки это была Пасха – что может быть радостнее? Всё-таки они были все вместе под крышей своего дома – что может быть покойнее? Но Семён Ульяныч не поверил в эту благодать. Не поверил в баню, в печку, в своё место за столом, в кулич. После тюрьмы, после ссоры с семьёй, а главное – после гибели Петьки! – этого умиротворения не существует. Всё ложь. Праздник – морок, наведённый бесом, видение узника в темнице. Вокруг – враги.

Первым заговорил Леонтий, и Семён Ульяныч с мрачным торжеством понял, что не дал себя обмануть никому – ни семье, ни дьяволу.

– Батя, весна уже на дворе, – сказал Леонтий. – Время решать про выкуп Ивана у степняков.

– Не будет выкупа! – глухо объявил Семён Ульяныч.

Над праздничным столом воцарилось тягостное молчание.

– Русский человек в плену, – терпеливо, но веско сказал Леонтий, надеясь переубедить отца. – Джунгарин Ермакову кольчугу требует. Ты один, батя, знаешь, где в степи её дед Ульян спрятал.

– Кольчуга – святыня наша! – проскрипел Ремезов.

– Дед Ульян сам её джунгарам подарил, – осторожно возразил Семён.

– От тебя, батюшка, жизнь Ивана зависит, – напомнил Леонтий.

Маша смотрела на отца страшными, расширенными глазами.

– Ваньки? – яростно скривился Семён Ульяныч. – Он нашего Петьку на службу сманил, и нет теперь Петьки! Или вы забыли про брата младшего? Нехристи вы! – заорал он. – Родству изменщики! Чума на вас, иуды!

– Мы все о Петьке плачем, батюшка, – тихо уронил Семён.

– Плачете? – затрясся Семён Ульяныч. – Да у вас душа как подошва!

Леонтий сжал тяжёлые кулаки.

– Петька служить пошёл. Мы, Ремезовы, все служим, батя. И ты служил, и дед, и прадед. Все под смертью ходили.

– Господь испытал нас жертвой, – Семён не прятал взгляд от отца.

– Господь? – взвился Семён Ульяныч, едва не выпав из-за стола. – Не господь! Ванька всё устроил! Я Петьку на службу не пускал, Ванька его увёл! Нет ему прощенья! Пусть сгинет в степи, сатана!

Варвара положила ладони на головы Федюньки и Танюшки, будто предупреждала: нельзя пугаться деда! Лёшка и Лёнька глядели в стол, как виноватые; им обоим хотелось сбежать, но глубинное чувство родства требовало от них оставаться здесь. Маша провела рукой по бледному лицу, точно вытирала слёзы, но глаза её были сухими. А Ефимья Митрофановна глядела на мужа с болью и бесконечной жалостью.

– Не по правде то, – угрюмо сказал Леонтий. – Не по-ремезовски.

– Молчи, Лёнька! – уже бесновался Семён Ульяныч. – Все молчите! За Петьку всех вас прибью!

– Спасёшь Ваньку – потом хоть прокляни, – вдруг уронила Варвара.

– Не о его вине речь, батюшка, – негромко и рассудительно продолжил Семён-младший. – Его вина при нём. Но он в плену. И там он не покается. Не искупит ничего. Не губи его душу.

– Разжалить меня хочешь, богомолец? – Семён Ульяныч вперился в сына. – Мне моё горе сердце в железо перековало! Мне отмщение, и аз воздам! – прогремел он как поп с амвона и вдруг уставил палец в Машу. – Это Марея вас подговорила! Сестре затычку ищете! На её блуде ваша праведность! – Семён Ульяныч грохнул кулаком по столу. – Машка должна в Киев босой пойти – грехи замаливать, а вы ей срам расчёсываете!

– Да в чём я грешна-то? – зло и дерзко ответила Маша. – В том, что Ваня мне по сердцу, да?

– Он Петьку!.. – уже задыхался Семён Ульяныч. – Сука ты!.. Петьку!..

Ефимья Митрофановна замахала руками на Машу: дескать, молчи!