Мало избранных

– Я бижу до тэбэ, Аконя… – твердил он, обращаясь к Айкони. – Я тэбэ нэ залышу… Заощадыту… Я повынэн встыгнути…

Он шёл и шёл в бреду по краю таёжной реки, утратив и разум, и душу, и не ощущал, что жизнь в нём догорает. Его вёл чужой приказ, овладевший помрачённым сознанием. И остановить его могла только смерть.

А лодка владыки стремительно двигалась по Конде навстречу Григорию Ильичу. Четыре гребца дружно махали вёслами. Владыка не хотел терять время, но к полудню выяснилось, что калданка протекает. Видимо, её пересушили на солнце, и днище треснуло. Лодку требовалось починить.

На берегу подвернулась небольшая поляна. Емельян разжёг костёр и подвесил котелок. Епарка и Покачей пошли в лес собирать смолу-живицу. Пантила перевернул долблёнку, отыскал щель и оторвал от рубахи полосу, чтобы извалять её в смоле. Он рассчитывал остриём ножа запихать ткань в трещину и замазать поверху живицей – до ночлега этого хватит. А ночью он сварит рыбий клей и к утру починит лодку так, как следует.

Владыка задремал на припёке. Отец Варнава помешивал в котелке оструганной палочкой. Емельян с треском ломал дрова. Айкони сидела поодаль, связанная по рукам и ногам. У неё болели сломанные рёбра и отбитый живот, но боль не возвращала ей ощущения жизни. Это не жизнь. Это не люди вокруг, не Конда, не солнце. Это что-то другое, ненастоящее, потому что оно – из того мира, где Нахрач умер, а он не может умереть, то есть умереть совсем, без остатка, без призрака. Нахрач как-то жив. Он где-то в тайге. А в землю на окраине рогатой деревни закопали никому не нужную корявую колоду, а вовсе не Нахрача. Если убежать в тайгу, то она, Айкони, снова встретит Нахрача. Пускай даже мёртвого, как мертва Хомани, но всё равно такого Нахрача, который ходит, говорит, ничего не боится и всё умеет. Айкони зажмуривалась и напрягала душу, пытаясь силой мысли порвать тонкую преграду и вывалиться в мир, где мертвецы живы, где нет русских, где существуют только леса и болота, люди тайги и боги тайги.

Мимо Айкони прошли Епарка и Покачей. Они принесли Пантиле живицу, срезанную с кедров и намазанную на берестяные лоскуты.

– Емелян Демьяныч, пособи, – позвал Пантила.

Оба они, Пантила и Емельян, занялись лодкой, а Епарка и Покачей сели у костра неподалёку от Айкони.

– Епарка, Покачей, – негромко окликнула Айкони по-мансийски. – Отпустите меня. Разрежьте мои верёвки.

Вогулы хмуро покосились на неё.

– Ванго велел охранять тебя, – ответил Покачей.

– Ванго вам не князь.

– Князь был Сатыга. Ты его убила.

– Я мстила за Нахрача! – гневно выдохнула Айкони.

– Ты не из рода Евплоев, – сказал Епарка. – Ты не могла мстить.

– Я ему жена! Нуми-Торум хотел, чтобы Сатыга умер!

– Никто не знает, чего хотят боги, – угрюмо возразил Покачей.

– Я знаю! – Айкони прожигала вогулов взглядом. – Боги говорят со мной через мою уламу! Возьмите её у меня и спросите сами, чего они хотят!

Емельян, услышав голоса, оглянулся от лодки.

– Эй, вы! – прикрикнул он на вогулов. – Неча с ней кулдычить!

Епарка и Покачей отвернулись от Айкони, но Айкони почувствовала, что смутила их. Они трое были отсюда, из тайги, а русские – чужаки. И любой человек в Балчарах, даже Ванго, понимал, что Сатыга убил Нахрача подло, и девка Нахрача отомстила Сатыге справедливо. Почему же девку надо казнить? Потому что так хотят русские?

– Мы ходить ещё за дрова, – сообщил Емельяну Покачей.

Он поднялся на ноги, и Епарка тоже поднялся. Проходя мимо Айкони, Покачей незаметно наклонился и сдёрнул с неё уламу.

Покачей и Епарка друг за другом пробирались вдоль Конды – им был нужен ветерок с реки. Когда деревья и кусты надёжно скрыли их от русских, они остановились. Покачей встряхнул уламу, расправляя, и набросил на ближайшую маленькую ёлочку. Улама повисла на ветвях. Вогулы ждали.

– Я ничего не вижу, – сказал Епарка.

Ветерок потянул посильнее, деревья зашумели, и улама зашевелилась. По ней побежали складки – и вдруг сложились в подобие человеческого лица. Дух мертвеца смотрел с уламы на вогулов, словно оценивал их.

– Это Нахрач? – шёпотом спросил Епарка, чуть отступая.

– Две зимы назад Нахрач дал мне целого глухаря, – боязливо ответил Покачей. – Нахрач меня любил. Он не будет говорить мне плохое!

Колеблющийся, непрочный лик на уламе приоткрыл рот. Не сводя взгляда с уламы, Покачей тоже открыл рот, повторяя движения губ.

– Что он говорит? – заволновался Епарка.

Порыв ветра стёр демона с уламы, перемешав складки.

– Он сказал, чтобы мы уходили! – потрясённо признался Покачей.

– Ванго будет очень зол.

– Дух приказал нам уходить! – повторил Покачей. – Я видел это сам! Я не хочу спорить с духом!

– Никто не хочет спорить с духами, – согласился Епарка, напуганный смятением товарища. – Уйдём прямо сейчас. Вечером мы уже будем дома.

– Пусть Ванго сам плывёт в Тобольск за волосами! – с отчаянной, но непреклонной решимостью сказал Покачей.