Малознакомый Ленин

Подобных привычек у расчетливого «Ильича» до сих пор не было. Жизнь Ленина в 1906–1907 годах» некоторыми своими чертами была mutatis mutandis как бы своего рода предвосхищением будущей жизни в Кремле, в качестве правителя России. При освобождении от необходимости о том думать и заботиться, его материальные нужды, его жизненный уровень, были вполне обеспечены в 1906–1907 годах партийным фондом, а после 1917 года общегосударственным. Но следует это отметить, что и в том, и в другом случае, в отличие от всех появившихся после Ленина диктаторов, у него никогда не было жажды излишеств.

Ночевки у чужих людей, смена квартир из боязни быть выслеженным и арестованным, «холостая жизнь» так докучали, так мучили Ленина, что в феврале 1906 года он решил с этим покончить и переселиться в Финляндию, в Куоккала, 60 километров от Петербурга. Царское правительство было слишком занято революцией, чтобы соваться в это время в Финляндию, почти стряхнувшую с себя опеку Петербурга. Куоккала была уже как бы «за границей». Ленин и Крупская заняли весь низ большой дачи «Ваза», а наверху поселились другие партийцы и А. А. Богданов — в то время еще близкий товарищ Ленина. На дачу скоро приехала мать Крупской вести — такова была уже ее судьба — хозяйство. Потом приехала сестра Маняша, и Ленин, хотя и нельзя было избежать сутолоки, создаваемой приезжающими к нему партийцами, снова очутился в той семейной атмосфере, отход от которой для него был всегда мучителен. Глубочайше внедренную в него привычку быть chez soi не могли потрясти никакие громы революции. Крупская каждый день уезжала в Петербург и возвращалась поздно вечером, нагруженная разными новостями, до которых Ленин был большой охотник.

Сам Ленин бывал в Петербурге редко. В мае 1906 года он сделал новую попытку поселиться на некоторое время в Петербурге (на Забалканском проспекте) и снова, боясь слежки, сбежал в Финляндию. Куоккала, где Ленин прожил почти год, стала центром, откуда Ленин руководил большевистской партией. Туда приезжали за его директивами и лозунгами. «Дверь дачи, — по свидетельству Крупской, — никогда не запиралась, в столовой на ночь ставились кринка молока и хлеб, на диване стелилась на ночь постель, на случай, если кто приедет с ночным поездом, чтобы мог, никого не будя, подкрепиться и залечь спать. Утром часто в столовой мы заставали приехавших ночью товарищей».

Из Куоккала Ленин в начале мая 1907 года поехал на партийный съезд в Лондон, где на этот раз большинство оказалось в руках большевиков. С этого съезда Ленин возвратился в Финляндию в таком виде, что его трудно было узнать: сбритая борода, коротко подстриженные усы, огромная соломенная шляпа. Его трудно было узнать и по другой причине. Полтора года волнений, неистового, лихорадочного ража, с которым в речах, газетных статьях, в брошюрах он грыз и позорил конституционно-демократическую партию, отстаивал идею бойкота Государственной Думы и вооруженное восстание — выжали из него силы. Борьба с меньшевиками на Лондонском съезде его окончательно подкосила. Он еле держался на ногах, почти ничего не ел. Полоса крайней болезненной атонии, сменяющая у Ленина полосу бурного, ожесточенного напора, прилива энергии — есть нечто для него характерное. После приезда Ленина из Лондона его пришлось отправить в глубь Финляндии в тишайшее и безлюдное место в Стирсудден, где, уйдя от всякой политики, он мог в течение июня и июля прийти в нормальное состояние.

За два года революции Ленину пришлось множество раз выступать с речами на закрытых съездах, конференциях, собраниях рабочих и интеллигентов, никогда не бывших особенно многочисленными. Только один раз, 22 мая 1906 года, Ленин, под фамилией Карпов, произнес речь на громадном митинге в Народном доме Петербурга. Первый раз в своей жизни перед ним была аудитория в две с лишком тысячи человек. И самоуверенный вождь, трибун-агитатор, привыкший с апломбом выступать на эмигрантских собраниях в Женеве, совершенно растерялся перед тысячами устремленных на него глаз. Он волновался до такой степени, что некоторое время не мог промолвить ни слова. «Ильич ужасно волновался, — признала и Крупская. — С минуту стоял молча, страшно бледный. Вся кровь прилила у него к сердцу». Крупская утешалась тем, что партийцы, узнав Ильича, огласили зал громкими рукоплесканиями, а после его речи «необыкновенно подъемное настроение» будто бы охватило всех присутствующих и «в эту минуту все думали о предстоящей борьбе до конца».