Мальтийская цепь (сборник)

Двор Екатерины был самым блестящим двором Европы. Нигде не соблюдался этикет строже, чем при ее дворе, и нигде не было выходов и приемов более торжественных и величественных, но вместе с тем нигде так не веселились и нигде не было такой искренней непринужденности, разумеется, в строгих границах. Екатерина одна умела с особенным «гениальным» тактом – если только гений может и в этом проявиться – сохранить ту неуловимую границу дозволенного, неподдельного, искреннего веселья, которая могла быть определена только ее уменьем. И это веселье не только не нарушало этикета, но, напротив, как бы придавало ему особенную прелесть и естественность.

Проделав ко всеобщему удовольствию фигуру хлопушки с неизбежным притоптыванием и прищелкиванием, Нарышкин, – у которого не столько ноги танцевали, сколько вся фигура вдруг оживилась, и глаза и улыбка засветились радостным оживлением, невольно сообщавшимся всем кругом, – отвел свою даму на место и, снова поклонившись ей, проговорил скороговоркою по-французски. «Позвольте, сударыня, представить вам мое почтение. Нарышкин Лев», – добавил он с новым учтивым поклоном.

Красивая барыня в роброне цвета «подавленного вздоха» опять низко присела и, волнуясь и краснея под своими белилами, проговорила:

– Баронесса Канних!

– Ай да Лев Александрович! – сказала императрица ему, когда он подошел к ней, слегка запыхавшись и вытирая лоб платком.

Глаза ее тоже оживились. По всему было видно, что государыня хочет показать, что ей приятно и что она в духе.

И чем заметнее это было, тем грустнее и пасмурнее становился Зубов.

Музыка перестала играть. Толпа танцующих мгновенно притихла, переговариваясь шепотом, поглядывала в сторону, где была государыня, присутствие которой чувствовалось тут. Все ждали, что сделает она и что захочет, чтобы делали другие.

Императрица бодрою походкой, тою походкой, которою она обыкновенно ходила на выходах во дворце, направилась по залу. Толпа сейчас же разделилась на две стороны, освободив широкий проход для императрицы! Она шла, кивая головою тем, кого желала удостоить этой чести, а иным протягивая руку и говоря несколько ласковых и приветливых слов. Так, с постоянными остановками, она медленно приближалась к противоположному концу зала, следя за знакомым ей изменением счастливых лиц, когда обращалась к кому-нибудь.

В самом конце зала, у дверей, стоял в военном мундире высокий, статный генерал, молодой еще по летам, но по задумчивому, строгому взгляду своих больших ясных черных глаз заметно переживший многое. Его открытое, смелое лицо, колоссальная фигура, дышащая мощью и силой, невольно бросались в глаза. Он стоял задумавшись, видимо, далекий и от этого бала, и ото всего, что окружало его в эту минуту.

Екатерина остановилась, как бы припоминая что-то.

– Кто это? – шепотом спросила она у Безбородко, так что только он один мог услышать ее слова.

– Граф Литта, – ответил тот так же тихо, – контр-адмирал службы Вашего Императорского Величества.

Екатерина кивнула головою, как бы говоря: «А! Знаю теперь», – и остановила долгий, внимательней взгляд на молодом графе.

III. Шесть лет назад

Капитан корабля первого ранга, контр-адмирал, кавалер ордена Св. Георгия третьей степени, награжденный золотою шпагою с надписью «За храбрость», граф Литта шесть уже лет состоял на русской службе.

Явившись в Россию по приказанию великого магистра Мальтийского ордена, он, связанный своим рыцарским обетом и влюбленный в замужнюю женщину, поступил прямо в наш действовавший в Балтийском море флот против шведов. Это было в самый разгар Шведской войны 1789 года.

Литта одного только просил, чтобы его послали в дело, в самый опасный пункт, где требовался человек, готовый не щадить себя.

В самом деле, к чему ему было беречь себя и думать о жизни, которая ему, кроме горя и вечной разлуки, ничего теперь не обещала впереди? Она давила его, эта жизнь, как камень сизифов, но давила безнадежно. Он рад был войне, рад был своему участию в ней, потому что его единственною притягивающею к себе мечтой было – найти почетную смерть среди боя. Он только этого и желал, больше ничего ему не оставалось в жизни, где счастье было невозможно для него. Несмотря на все старания, на все хладнокровие, которым он хотел вооружиться при помощи таинственных книг, советов великого магистра и наконец собственных рассуждений и уверенности в необходимости подчинения своему долгу, своему обету, – живое чувство любви превозмогало в нем все остальное.

Граф был назначен в гребную флотилию принца Нассау-Зигена, находившегося тогда тоже на русской службе.

Казалось, итальянец граф Литта находился в самых невыгодных условиях на нашей службе, попав прямо в действие. Он не был знаком ни с нашим народом, ни с языком; не только матросы, но даже многие офицеры, не говорившие по-французски, не могли понимать его.