Мальтийская цепь

Отец Грубер, видимо, играл роль. Он говорил, как человек, который привык, что его слушают с удовольствием и придают цену его словам. Вследствие этого в его манере было что-то слегка деланное, аффектированное, в особенности когда он разговаривал с такими всецело преданными ему женщинами, как баронесса. Она была верною католичкою и давно подчинилась его влиянию.

— Так как же быть? — спросила она.

Грубер самоуверенно улыбнулся и, приподняв наискось правое плечо, скромно ответил:

— Действовать!.. До сих пор я оставлял в покое мальтийского кавалера, но теперь пора приняться за него…

— И вы приметесь?

— А вот посмотрим.

Грубер долгим житейским опытом (он был немолод уже) знал людей, в особенности женщин, и видел, что баронесса находится теперь в том состоянии душевного волнения, когда человеку особенно хочется высказаться, раскрыть другому все то, что мучит его. И, несмотря на поздний час, он терпеливо сидел на своем кресле с таким видом, как будто забыл, что, может быть, ему уже пора было уйти.

— Вот видите ли, отец, — заговорила вдруг баронесса, зажимая ладонями глаза и опуская голову, — я должна признаться вам, как на духу… Я прошу вас теперь выслушать мою исповедь…

— Что такое? — удивился Грубер очень естественно и придвинулся поближе, сделав серьезное, внимательное лицо.

— Вот видите ли, — повторила она, — я не была с вами вполне искренна… то есть не то чтобы я солгала вам что-нибудь, нет, но я не все открыла вам…

Грубер слушал, слегка кивая головою и как бы говоря: «Ведь это ничего, вы расскажите только, я и успокою, и прощу — словом, сделаю все, что нужно, и это все в нашей власти».

— Когда вы сказали сегодня утром, — рассказывала между тем баронесса, — что граф Литта необходим вам, я предложила вам испробовать свое влияние на него. Я думала, что, бывая у меня в доме, он, почти никуда не показывающийся человек, выделил меня из общего уровня, и, когда мы увидимся наконец друг с другом, как это было сегодня вечером, он объяснится и будет в моей власти, а следовательно, и в вашей… Ведь вы же добра ему хотите, отец, не правда ли? Следовательно, как же мне не помочь вам, то есть ему… ведь это все равно?

— Конечно, — произнес Грубер, и голос его прозвучал внушительно, — конечно, я желаю только добра и могу действовать лишь для вящей славы Божией.

Баронесса и не ожидала ничего иного. Она утвердительно кивнула головой и продолжала:

— Ну вот видите! Когда мы остались с ним вдвоем сегодня, сначала я думала, что играю только роль, но потом… — она взглянула на патера. Он сидел, слегка отвернувшись, с бесстрастным лицом судьи. Глаза их не встретились. — Потом, — подхватила баронесса, — я почувствовала, что, кроме желания сделать добро человеку и угодить вам, во мне самой есть нечто такое, что заставляет меня не совсем равнодушно относиться к графу Литте. Я несколько раз смущалась, когда он взглядывал на меня. И вот, когда он сказал, что не всегда женщина бывает сильнее мужчины, и потом еще… Ах, отец, если бы вы знали, что за глаза у него!.. И потом эта сила, мощь, которою он так и дышит весь!.. Одну минуту мне казалось: скажи он мне быть его рабой, я бы не задумалась…

Грубер строго сдвинул брови и взглянул на баронессу; она смутилась и, потупившись, стала перебирать кружевную оборку.

— Вы должны быть рабой только Церкви, — значительно произнес он, но сейчас же добавил, как бы смягчая строгость этих слов: — Но, разумеется, человек слаб, и ему извинительны и свойственны ошибки. Ищите себе поддержки в людях, которые могут преподать вам добрый совет!

— Вы не оставите меня, отец? — прошептала Канних. Ей показалось, что она покраснела в эту минуту.

— Я буду поддерживать вас, — успокоил ее Грубер. — Я вам могу сказать только одно: если вы ощутили в себе чувство, о котором говорили, то обыкновенно оно бывает обоюдно — это всегда происходит взаимно… и можно, за редкими исключениями, всегда рассчитывать на ответное чувство.

Грубер видел, как по мере его слов лицо баронессы сияло все больше и больше.

— Так вы думаете, отец, что это возможно? А как же вначале вы так были уверены, что граф Литта не такой человек? — спросила она.

— Я не знал, что вы хотите действовать искренне, но искренность — великая вещь…

— И вы допускаете, что когда-нибудь в нем проснется настоящее чувство?

— Может быть, оно проснулось уже! — произнес Грубер, подливая масла в огонь. — Во всяком случае, я желал бы лучше видеть его у ваших ног, чем у чьих-нибудь других. Я знаю, что вы не сделаете ему вреда…

— Боже мой, я бы хотела ему только счастья, только радости.

— Так будемте же действовать! — повторил Грубер и поднялся со своего места.

Когда он ушел, Канних долго еще ходила по своему будуару, не имея сил успокоиться. Наконец она выпила стакан флердоранжевой воды и пошла спать.

«Но что за человек, какой ум, какое знание жизни!» — удивлялась она отцу Груберу.

X. Кондитерская Гидля

Выйдя из дворца, Литта сел снова в свою золотую карету; дверца хлопнула, лакей вскочил на козлы, и карета тронулась.