Мальтийский крест

Безбородько, прочитав в утреннем докладе о мальтийце, затребовал у Куракина острожское "дело". И в свою очередь написал Потемкину в Очаков, что об Мальте не мешает переговорить. "Щобы свести кур с яйцами", – выразился в записке Безбородько.

Великие – косноязычны. Оттого легко проникают в мысли друг друга.

Так закрутились колесики одной из самых загадочных интриг XVIII века.

28

Куракин отыскал Литте помещение в Аптекарском переулке, во втором этаже Апраксина подворья, бывшего Лестока.

По смерти фельдмаршала Апраксина дом был куплен казной, заселяем по прихоти царствующих особ и к 1789 году имел безвозвратно-казенный вид. Столовая, спальня и кабинет были обиты выбеленною холстиною. Выбеленною, однако, еще, вероятно, при Лестоке.

Джулио опасливо отогнул у косяка в спальне завернувшуюся от старости холстинку – и вздрогнул от отвращения.

Ненавистные останки залегали правильными прессованными ярусами рыжего окраса с ясно очерченными пылевыми прокладками. И отваливались слой за слоем, как давешние постные блины. "Раз, два, три… семь, – шепотом подсчитал в ужасе Джулио слои. – Петр I, Екатерина I, снова Петр, э-э-э… Анна Иоанновна".

– Что, батюшка, клопики? – просвиристел смотритель, внеся портплед и повергнув его на кровать.

Укутанный шарфом по самый нос и отрекомендовавшийся Жюльеном, смотритель сразу же забрался к Джулио в карету и, хищно осмотрев пожитки, цветисто проклял казенную царскую службу.

– С какой радости он Жюльен? – сказал вечером Робертино. – При такой-то роже?

Подойдя к косяку, смотритель поскреб пальцем по чешуйчатому кружеву.

– Дохлые, – убежденно сказал он. И, мастеровито растерев между пальцев, добавил: – Повымерзли. Оно как дом пустой, так им жрать-то нечего, притом морозы. Ну ничего. Сейчас затопим, и – добро пожаловать!

Пока Робертино при помощи кучера втаскивал сундуки, Джулио осмотрел оконные рамы – с разноцветным стеклом, заправленным в аккуратные свинцовые желобки. Примерился – где удобнее при случае ножом подрезать свинцовые колбаски переплета. Прошел на кухню.

Стены в кухне и очаг были выложены синими глазурными изразцами, а окно выходило в переулок, упираясь непосредственно в массивную гранитную глыбу.

На следующее утро Джулио спросонок был освежен дождем визитных карточек. Долгорукие, Игнатьевы, Нарышкины, Горяйновы, Воронцовы и даже один Бантыш-Каменский.

– Быстро у них тут, – сказал Робертино. – Как узнали, что царица приголубила…

Среди позолоченного великолепия гадким утенком притулилась скромная карта, где серебряным тиснением значилось по-французски: "Великий князь Павел".

Джулио повертел карту в руках.

– Одеваться! – бросил он.

Литта надел фиолетовый фрак. Поверх пустил золотую цепь, отлитую, казалось, с целью испытать закон всемирного тяготения. Цепь усыпана была крупными бриллиантами.

Государыня вчера ждала рыцаря в полной выправке, а он явился монахом. Великий князь Павел Петрович ждет монаха. "Контрасты – позывные победы, – говорил де Рохан. – Касается в равной степени женщин и кесарей".

Павел Петрович, отменив по случаю хорошей погоды утренний плац-парад голштинского полка, сидел с начальником гатчинской артиллерии полковником Аракчеевым в кабинете Малого дворца. И внимательно слушал проект о передислокации дальнобойной батареи с ближнего пруда на пасеку.

На пасеке с утра приказом Аракчеева рылись флеши по новому французскому образцу.

– В чем же преимущество, Алексей Андреич? – добивался сорокалетний великий князь. – Преимуществ быть никаких не может! Нет!

– Это почему? – грубовато спросил Аракчеев.

– Француз не может быть умнее Фридриха Великого.

– А это почему?

Павел выпрямился, и глаза его недобро сверкнули. Аракчеев знал эти переходы.

– Ну как же, ваше высочество! – сказал Аракчеев. – Ежели мы выводим редан в 60 градусов в сторону противника и ведем косо-прицельный огонь, то сектор обстрела в ближнем бою – глядите. – Аракчеев приподнялся и, склонившись, приложил на схему транспортир.

"Чисто лиса и журавль", – подумал, входя в кабинет, Кутайсов словами входившего в моду Крылова.

Веселый круглолицый турок Кутайсов терпеть не мог сухих построений ума. Он никак не верил, что из схоластики можно вывести хоть одну захудалую истину.

– Ежели б он улыбнулся хоть раз – я б поверил, – говорил Кутайсов. – А то – трубка, капонир, лафет, а самому – хоть кол на голове чеши.

– Теши, – поправлял Павел Петрович.

– Ему хоть чеши, хоть теши. Нашего Мины не проймешь в три дубины.

Как всякий инородец, Кутайсов прилежно относился к русскому фольклору.

Кутайсов подошел и, вытянувшись, положил на сектор обстрела визитную карту Литты.

– А-а-а! – Павел радостно подхватил четвертинку с мальтийским крестом и гербом герцогов миланских. – Где он?

– В приемной, ваше высочество. – Кутайсов свысока посмотрел на Аракчеева.

Тот поджал тонкие губы и повел острыми плечами в круглых погонах, что означало: "И ты щенок, да и тот, кто бы он там ни был. И по очень простой причине: что тебе – редан, что тому – флешь, что свинье – апельсины".

– Ну, каков? – возбужденно спросил Павел, взяв Кутайсова под руку и направляясь к приемной.