Мальтинская мадонна

С неделю или чуть больше прожил Иван на курорте. Раз-другой съездил в Усолье на грязи и солевые ванны, и когда лежал на кушетке, обмазанный жирной теплой грязью, запеленатый в простыню и укрытый по подбородок байковым одеялом, его потряхивало от смеха. А как только взглядывал на своих соседей по комнате, лежавших поблизости, на широколицего, важного Садовникова и на мелкого, с хитренькими глазками Конопаткина, со всей серьезностью и тщанием относившихся к лечению, так не мог, как ни пыжился, сдержать взрыва хохота. Ему, здоровому, еще молодому, казались совершенно бессмысленными и глупыми все эти процедуры. И хотелось поскорее вернуться в город и заняться делом, настоящим делом; хотелось написать умную, толковую статью, в которую бы не прокралось ни единой черточки лжи, даже чтобы запятые или точки были продиктованы его совестью и благородным стремлением к правде - к правде жизни.

Помог по хозяйству тете Шуре - подправил заплот, нарубил дров. Прочитал-пролистал десятка два книг. А лечение совсем забросил. Ухаживал за Марией, молчаливой, рассеянной, все о чем-то нелегко думающей, присматривался к ней.

"Но чего я хочу и жду от нее? Нужна ли она мне, а я - ей? Ведь у нее есть муж..."

Раньше он не мучался подобными вопросами, а поступал по своему привычному правилу холостяка: если есть возможность что-то заполучить от женщины, то надо сначала заполучить, а потом будет видно.

Он понял и вывел для себя, что Мария была человеком, погруженным в свое грустное состояние как в теплую воду, которую она собою же и нагрела и из которой не хочется выбираться на прохладный воздух, в этот неуют реальной жизни. Иван понимал ее печаль: у нее, женщины уже немолодой, не было ребенка, а, следовательно, не было возможности чувствовать себя полновесно счастливой.

Но как-то раз Иван увидел Марию издали с другим мужчиной - крепким, высоким, седым, но, кажется, еще не старым. Они стояли возле забрызганного грязью джипа, обнявшись, и Мария что-то взволнованно ему говорила и, похоже, сквозь слезы улыбалась.

Самолюбие взыграло в Иване, и несколько дней он не подходил к ней. Потом все же заговорил, но она неожиданно прервала его:

- Вы, пожалуйста, за мной больше не ухаживайте. Не надо.

- Почему? - бесцветно и глухо спросил Иван.

Мария с опущенной головой теребила бледными, с тонкой увядающей кожей пальцами свою старомодную толстую косу и не сразу и как-то неохотно отозвалась.

- Я жду ребенка. Приехала лечиться от бесплодия, а вот нежданно-негаданно выяснилось на днях, что я в положении... Меня любит и ждет муж. Я ему позвонила, и он чуть не той же секундой прилетел из Иркутска... Видите ли, мы так долго ждали, мучались, уже чуть не впали в отчаяние - вы бы только знали, что мы пережили! Впрочем, Иван Данилыч, зачем я вам рассказываю об этом? Простите. До свидания.

И она деликатно-медленно отошла от Ивана, не поднимая глаз.

"Подведем итог: я все еще не встретил своей единственной. Хотел увидеть ее в Марии, но, оказывается, она свое уже нашла".

Пошел в одиночестве бродить по мягким и влажным тропкам запущенного лесопарка.

Его, такого всего положительного да видного мужчину, никогда не бросали женщины, не отворачивались от его ухаживаний, чаще - он первым уходил или же отношения как-то сами собой стихали и обрывались. Но он, избалованный, вечный победитель, не разозлился на Марию и не раздосадовался. Напротив, его сердце наполнилось чувством смирения и покорности, быть может, впервые по-настоящему в его жизни.

- Вот и хорошо, - присвистнул Иван, но мысль не стал развивать, не пытался для себя уяснить - хорошо то, что ему отказали, или хорошо то, что так благоприятно обернулась жизнь этой славной Марии, которая, несомненно, достойна большого и долгого счастья?

* * * * *

Он не спал ночь, слушая трели простуженного носа Конопаткина и солидный, но тихий храп Садовникова. А утром сел в самую первую электричку, ни с кем не простившись, не заглянув к тете Шуре, и поехал домой.

"Что еще мне нужно здесь, здоровому и открывшему охоту за счастьем?"

За Усольем небо перед его глазами неожиданно почернело и густо, захватнически-властно повалил сырой, крупный, как блокнотные листья, снег. Ветер бился в стекло, залеплял его, но снег тут же таял, отрывался и улетал в поля и прилески большими растянутыми каплями.

Сначала было темно и мрачно, а снег чудился серым и черным. Но промелькнули минуты - и мир стал снова открываться и раздвигаться на все стороны, а снег виделся только белым, белым-белым, как обещание или предзнаменование еще больших чудес и преображений жизни.

В сердце деятельного Ивана нетерпеливо ждалось и томилось.

"Ведь не для бездарной и пошлой жизни родила меня мать, в конце концов? Я найду свою любовь. Я буду любимым и буду любить долго-долго, пока не закончатся мои дни на земле. Кто мне не верит?" - озорно осмотрелся он.

Но кто мог ему ответить в вагоне электрички, в которой он не знал ни одного человека? Может быть, - снег, только единственно снег, который все настойчивее и гуще облеплял окно, словно бы просился вовнутрь погреться?