Мальвиль

Что тут началось! Десять раз читал я и перечитывал все те абзацы, где указывалось, что Ла-Рок — наше сеньориальное владение, а также те, где описывалось историческое решение барона Сижисмона объявить себя аббатом Мальвиля.

— Гляди ты! — сказал Пейсу. — А я-то думал, что мы не имели права избрать тебя по закону. Зря ты нам раньше не показал эти бумаги.

Древность наших прав кружила им голову.

— Пятьсот лет, — твердил Колен. — Нет, ты подумай только! Пятьсот лет назад тебе дано право быть аббатом Мальвиля!

— Ну, это ты уж слишком, — возразил Мейсонье, который не мог покривить душой, даже когда ему этого хотелось. — С тех пор была все-таки Французская революция.

— А сколько она продолжалась? — стоял на своем Колен. — Разве можно даже сравнивать!

Особенно их пленило то, что «поставить в сан» епископа Ла-Рока мог только владетельный сеньор Мальвиля. По просьбе Пейсу я, как умел, объяснил, что означает выражение «поставить в сан».

— Так о чем тут еще толковать, Эмманюэль, — заявил Пейсу. — Ты Фюльбера в сан не ставил, а стало быть, он такой же епископ, как моя задница. — (Бурное одобрение присутствующих.)

После этого мои товарищи совсем закусили удила и требовали снарядить экспедицию против Ла-Рока, дабы отомстить за нанесенное нам оскорбление и восстановить над городом наши сюзеренные права.

Я молча наблюдал за разгулом националистических страстей, которые сам же и развязал. Теперь уже поздно было, я это чувствовал, объяснять моим товарищам, что письмо мое — просто пародия. Слишком они вошли в раж. Они обиделись бы на меня. Но все же я пытался урезонить самых рьяных, в чем и преуспел с помощью Мейсонье, Тома, а потом и Ко-

лена, и мы приняли торжественное решение, что никогда не покинем «своих друзей из Ла-Рока» (формулировка Колена). И что в случае, если их будут притеснять, ущемлять их права, Мальвиль заступится за них, что, впрочем, было уже сказано в моем письме.

На другой день вновь явился Газель. Я молча вручил ему послание, и он отбыл. А через два дня было закончено строительство ПКО и пшеница достигла уже восковой спелости, можно было начинать уборку.

Дело шло медленно, потому что мы орудовали серпом, потом вручную вязали снопы, потом перевозили их в Мальвиль и, оборудовав во внешнем дворе гумно, цепами молотили зерно. Все это потребовало большого количества рабочих рук, и, когда наш труд подошел к концу, для каждого из нас библейские слова о хлебе, добытом в поте лица, приобрели новый, глубокий смысл.

Но несмотря ни на что, можно было сказать, что игра стоила свеч. Даже учитывая, что четвертую часть погубили грабители, мы все-таки собрали урожай десять к одному. А всего это составило тысячу двести пятьдесят килограммов зерна. По сравнению с нашими солидными запасами — я говорю о зерне, захваченном в «Прудах», — это было маловато, но для первого после Происшествия урожая и в качестве залога наших будущих надежд просто прекрасно.

Ночью после сбора урожая меня разбудили какие-то негромкие звуки где-то рядом, или, вернее, я проснулся оттого, что сквозь сон не мог разобрать, откуда эти звуки идут. Но когда я открыл глаза — ночь была темная, ни зги не видно, — я сообразил, что это всхлипывает Эвелина на своем диване у окна.

— Ты плачешь? — спросил я полушепотом.

— Да.

— Почему?

В ответ раздались всхлипывания и заглушенные рыдания.

— Мне грустно.

— Иди ко мне, расскажи, что случилось.

В мгновение ока она перебралась со своего дивана на мою кровать и припала ко мне, сжавшись в комочек. Хотя за это время она немножко округлилась, она все равно показалась мне легкой как пушинка. Словно котенок примостился у меня на плече. Она продолжала рыдать.

— Да ты промочишь меня насквозь! Просто водопад какой-то! А ну, закрой кран!

Я протянул ей свой платок, и ей пришлось приостановить рыдания, хотя бы для того, чтобы высморкаться.

— Ну?

Молчание. Она опять захлюпала носом.

— Перестань хлюпать — высморкайся!

— Уже.

— Еще разок.

Она высморкалась еще раз, но, судя по звуку, без всякого успеха. И снова начала всхлипывать. Должно быть, это было нервное. Как и ее кашель, как и ее рыдания, как и судороги, в которых она корчится. Может, и астма у нее от нервов. После нападения бродяг и гибели Момо она перенесла тяжелейший приступ. Я подумал: уж не начинается ли новый? И обнял ее.

— Ну скажи мне, — заговорил я, — в чем дело?

Молчит.

— Мы их убили! — наконец прошептала она.

Я был удивлен. Я ждал другого.

— Так вот из-за чего ты плачешь?

— Да. — И так как я молчал, она продолжала: — Почему ты удивляешься, Эмманюэль?

— А я думал, ты сейчас скажешь, что я тебя разлюбил.

— Нет, нет, — отвечала она. — Я знаю, ты меня любишь, как раньше. Просто ты мне теперь ничего не спускаешь. Но мне так даже больше нравится.

— Больше нравится?

Молчит. Она размышляет и так поглощена своими мыслями, что даже перестала всхлипывать.

— Да, — говорит она наконец. — Это меня приструнивает.

Я молчу и мотаю себе на ус.

— Но вот эти люди, которых убили, разве нельзя было взять их в Мальвиль? Ведь в Мальвиле места много!

Я покачал головой, словно она могла видеть меня в потемках.