Мальвы

Целительным бальзамом лились слова мудреца в растерзанную душу Марии. Яснее стал сумрачно-темный мир: есть на этой страшной земле добрые люди, а если они есть, то не грозит человеку неминуемая гибель. Как будто в темнице, где томилась Мария, вдруг открылось окошко и лучи солнца озарили холодные стены золотыми искрами надежды.

Она припала к руке мудреца, попросила у него благословения и в обеденную пору, когда невыносимо жгло солнце, торопливо пошла с Мальвой колючей степью по бахчисарайской дороге.

Горы остались позади. Они еще манили к себе прохладой дубовых лесов, но впереди стелилась неприветливая, чужая степь, и надо было ее одолеть. Степь выжжена дотла и необозрима, как пустыня; чернеет пыльная дорога, выбитая повозками, копытами лошадей и ногами людей, — кто протоптал ее? Колонны невольников, сама Мария два года тому назад протаптывала ее к рабству. Выведет ли она ее теперь на свободу или замучит, жестокая, жаждой и голодом? Кто встретится ей на этом пути — разбойники, пленники или, может, чабаны, которые напоят Мальву молоком. У Марии есть чем заплатить. В монастырь приходили калеки, больные молить исцеления у монахов, они оставляли в монастыре овец и коз, а ей, кухарке, оставляли несколько монет — мусульмане всегда дают милостыню, как завещал Магомет. В первый день байрама набожные беи выпускают на свободу из клеток птиц, людей же держат в неволе, не оставил завета об их освобождении пророк.

В степи было безлюдно. Страх наскочить на колонну пленных гнал Марию по бездорожью, там труднее было идти. Колючки протыкали насквозь мягкие шлепанцы и впивались в ноги. Мальва плакала, просила вернуться к доброму Мурах-бабе, она так и не могла узнать у матери, почему они ушли из монастыря.

Изредка встречались им ручейки, которые едва струились по скользким камням и тоже задыхались от жары, но все же у их берегов зеленела трава, здесь можно было помыться, отдохнуть и съесть кусок хлеба.

Ночевали в степи. Еда у них еще была, голод пока что не гнал их в аулы, но Мария знала, что скоро ей придется идти просить милостыню, признаться, кто они, а потом можно наскочить и на какого-нибудь ретивого старосту, который отправит их с ногайцами назад в Кафу. Как и чем она докажет, что отпущена?

Три дня им никто не встречался по пути — словно вымерла Крымская степь. Только орлы-беркуты сидели на скалах, хищно втянув длинные шеи. Поджидали пленников с Карасубазара, после прохождения которых всегда есть чем поживиться — объедками и человеческими трупами.

Двигаться было все труднее и страшнее: запасы еды истощились, худая обувь порвалась. Надо было выбирать: или, рискуя, идти в села, или сделаться поживой для стервятников. На четвертый день, когда Мария уже несла Мальву на плечах, подвязав ее платком, — девочка совсем обессилела, — вдруг донеслось блеяние овец, с севера над степью показалось облако пыли. Мария всматривалась в раскаленный воздух, дрожавший над желтыми стеблями ковыля: на горизонте зашевелилась кора земли, словно неожиданно закипела от нестерпимого зноя. Позади отары ехал всадник, следом за ним медленно двигалась крытая арба, запряженная волами.

К путникам подъехал на легком аргамаке мальчик-татарин в сером доломане, в лохматой бараньей шапке.

— Сабаних хайр олсун!* — крикнул он с седла, к которому, казалось, прирос, и наклонился, чтобы приглядеться к людям, почему-то блуждающим по безлюдной степи. — Кто вы и куда идете?

_______________

* Доброе утро! (татар.)

На сухощавом лице юного чабана, в его глубоких горячих глазах Мария увидела черты тех самых диких ордынцев, которые гнали ее с Украины в Кафу, тех, чье сердце не содрогнется ни от рыданий, ни от крови. Но у этого не было ни сабли, ни лука, которые дают человеку право своевольничать, и, очевидно, поэтому он казался обыкновенным, человечным. Суровые уста и крутой подбородок свидетельствовали о мужестве и храбрости. Если бы у него в руке была не плеть, которой он подгонял волов и верблюдов, а аркан, возможно, он связал бы им женщину и ребенка, чтобы потом продать их на рынке в Карасубазаре, потому что сразу понял, что они не татары. Но это был пастух, а не воин, его с детства учили отличать людей от скота, юноше никогда не приходилось гнать их вместе.

Чабан соскочил с коня и подал девочке бурдюк с кумысом:

— Пей, гюзель.

Мальва с жадностью припала к бурдюку, целительный напиток вернул ей силы, привидения исчезли, девочка слабо улыбнулась и сказала пастуху по-татарски:

— Спасибо, брат.

Юноша звонко засмеялся:

— Гляди, какая татарка! Откуда ты, маленькая гяурка?

В глазах Мальвы появился страх, она вспомнила, как в Кафе мальчишки бросали в них камни, называя этим словом. Обхватила мать за шею, залепетала:

— Я не гяурка, не гяурка!

— Ты не бойся, — пастух погладил ее плечо. — Христиане — люди, мусульмане — люди, чего ты плачешь?

— Я не гяурка, я мусульманка, — не унималась Мальва.

Юноша пытливо посмотрел на Марию. Она опустила руку с бурдюком, промолвила:

— Да, она мусульманка.

— И ты? — недоверчиво присматривался чабан к славянскому лицу женщины.

Мария промолчала.