Малый апокриф (сборник)

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ МАЛЫЙ АПОКРИФ

Все, что имеется: Жар сквозняка.

Звезды и сор. Лопухи и эпоха.

Плаха собора. Град страха. И крохи

Веры, иссохшей неведомо как.

Ворон

1

Мне открыла Ольга. Помедлила, наклонила голову — здравствуй.

Я ждал.

Она неохотно позвала:

— Антиох!..

Голос утонул в громадной черноте коридора. Скрипнула половица. Пробежал легкий шорох.

— Почему без света? — спросил я.

Она промолчала, опустив неприязненные глаза.

Что-то посыпалось в глубине квартиры. Грохнула дверь. Солнечный сноп выхватил — пол, изогнутый плинтус, желтые обои.

— Ага! — закричал Антиох. — Вот, кто мне нужен!

— А ты в этом уверен? — осторожно сказал я.

Он уже толкал меня в спину.

— Иди, иди!

Ольга отвернулась.

Плохо дело, подумал я.

Мы пошли по коридору. Ему не было конца. Я каждый раз удивлялся размерам. Хоть на велосипеде езди. Как это Антиох сумел отхватить. Комнат семь или восемь. Зачем столько? Живут они в двух. А другие стоят заброшенные — шалея от старости и безлюдья. Щелкают пыльные стекла, громко рассыхаются подоконники, с тоской заглядывают в эту сонную пустоту быстрые времена года.

— Садись!

Я щурился от внезапного солнца. Антиох толкнул меня, и я сел, споткнувшись.

— Слушай! — зашелестели страницы. — Есть безусловный, бесконечный и вечно действующий субъект, или Я. Вечно действуя, безусловное Я порождает из себя, как собственную противоположность, не-Я, или внешний мир. Внешний мир хотя и противопоставлен Я, но не существует в качестве безусловно независимого от Я; в свою очередь, то Я, которому противостоит природа, или не-Я, не есть уже безусловное Я. Таким образом, безусловное Я в самом себе разделяется и переходит в ограничивающие друг друга, противоположные друг другу и уже не безусловные Я и не-Я.

— Ну? — спросил он, оторвавшись.

— Что — ну?

— Чувствуешь?

— Бред какой-то, — честно сказал я.

Антиох зажмурился и со стоном замотал головой. Рассыпались дикие волосы. Он зарос больше, чем полагается людям. Вдруг отшвырнул книгу — бах! — ручейком под обоями потекла рыхлая штукатурка.

— Сейчас, сейчас… Где-то здесь… Но где… Ах, чтоб тебя!..

Июньское солнце заливало комнату. Шевелились тюлевые занавески. Бардак был жуткий. Валялась подушка. Торчал перевернутый стул. Выпотрошенным нутром зияли книжные полки. Пианино скалило из угла желтые, крепкие зубы. На скомканной постели, свесив деревянные ноги, уныло сидел Буратино. Полосатый колпачок его съехал на бок, а острый нос выдавался далеко вперед. Я даже отодвинулся. Очень натуральный был Буратино. Большой, раскрашенный, совсем как настоящий.

Но главное, везде — на полу, на столе, на кровати были навалены книги. Ужасные груды. Десятки и сотни, старые и новые, с закладками и без, открытые и исчерканные меж строк густыми чернилами. Потрясающее количество. Горы мыслей, океан мудрости, бездна человеческих страстей.

Летний воздух звенел пылью и схоластикой.

Чтобы прочесть их, нужна была, вероятно, целая жизнь. Если вдобавок не есть, не спать и не ходить на работу.

— Нашел, — шепотом сказал Антиох. — Вот! Действительность есть самостоятельное отношение. Она обладает моментом явления, или наличного бытия, которое есть отношение к самому себе, и моментом в-себе-бытия, или сущности своего наличного бытия. Началом знания является непосредственное, лишенное определений понятие бытия; по своей бессодержательности это понятие представляет собой то же самое, как и ничто. Как мышление такой пустоты ничто в свою очередь есть бытие и благодаря своей чистоте — такое же бытие, как и первое; следовательно, между бытием и ничто нет различия.

— Знаешь, а давай я тебя подстригу, — сказал я. — Раз уж пришел. Ты не сомневайся — я слегка умею.

Он напряженно затряс ладонью — подожди!

— Реальное, или нечто, отличное от другого реального, сначала равнодушно к нему, так как в своем инобытии оно вместе с тем есть в себе. Различие одного нечто от другого сначала заключается в границе как в середине между ними, в которой они и суть, и не суть.

Взмахнул толстенной книгой.

— А теперь?

— Ты здесь когда-нибудь прибираешься? — терпеливо спросил я.

Антиох остановился, будто наткнувшись. Шевелил губами. Сказал жалобно:

— Неужели ничего?

— Почему же? — ответил я. — Все понятно. Начало знания в инобытии, которая… это… суть и не суть.

Он молчал.

— Но я думаю, что она — суть, — твердо сказал я.

— Кто она?

— Инобытия.

— Я тебе еще раз прочту — медленно.

— Не надо!

Антиох выронил книгу. Она ударилась и, мгновение постояв на корешке, развалилась на две половины.

— Они догадывались, — сказал он еле слышно, будто сообщая величайшую тайну. — И Кант, и Фихте, и Гегель, и Спиноза, и Бюхнер, и Шопенгауэр, и Кроче, и Бергсон… Между бытием и ничто нет различия… Граница между ними…

Сидеть было очень неудобно. Стул, утонув ножками в завале, опасно кренился. Я поднялся, неловко ступая по расползающимся обложкам, перебрался на окно. Было не по себе. Я никогда не ходил по книгам. Антиох поворачивался за мной, как локатор.