Малый апокриф (сборник)

То ли погода действовала, то ли что. У меня слабо кольнуло сердце. Перевернулись стены. Солнце хлынуло прямо в лицо. Встал слепящий туман. Комната задрожала и расплылась. Мелькнули какие-то тени. Голос Антиоха доносился издалека — комариным писком. Дунул горячий ветер. Волнами пошла шелковая, поющая трава. Острый запах земли ударил в нос. Каркнула ворона — складывая треугольные крылья, понеслась низко над степью. Упала в ковыли. Белый матерый волк, облизав розовым языком морду, строго смотрел на меня. Желтели беспощадные глаза. Зрачки быстро сужались и расширялись. Локтями я чувствовал раму окна, а под ногами пол. Но их не было. Бездонное, невероятной синевы небо легло на горизонт. Долетело невнятное: скрип… оклики… щелканье кнутов… Волк махнул хвостом и попятился…

Антиох тряс меня за плечи. Заглядывал с острым любопытством — вытянув шею. Жадно спросил: — Что, что, что?

— Ну ты и того — совсем уже… — обалдело сказал я.

— Видел?

— Фу-у…

Он стал быстро-быстро обкусывать ноготь на большом пальце.

— Было так: все померкло, свет погас. Некоторое удушье, не хватает воздуха, стеснение в груди. И вдруг, сразу — лес, малиновое солнце, черные, громадные ели. Стонут и качаются. Синие лишайники. Крохотный огонь на папоротнике. Птицы поднимаются из сумеречной травы и тянутся к закату.

— Пошел ты куда подальше, — ответил я, окончательно приходя в себя. — Ерундой тут занимаешься, словоблудием…

— Я тоже не отчетливо представляю, — отпуская меня, с сожалением сказал Антиох. — Чувствую, а увидеть не могу — как сквозь мутное стекло.

Поднял с пола книгу, задумчиво открыл, скользнул по тексту, и вдруг, не торопясь, как будто так и надо, начал выдирать страницу за страницей — с мучительным треском.

Меня ужасно клонило в сон. Веки слипались, и в голове была гулкая пустота. Напрасно я пришел. Ему уже ничем не поможешь. Бесполезное это занятие.

Кто-то тронул за локоть. Буратино, слезший с кровати, стоял передо мной. Лицом к лицу. Чуть не протыкая носом.

— Дай закурить, дядя, пересохло от ваших разговоров, — хрипловатым голосом сказал он. — Ну чего уставился? Папиросы не найдется? — не дождавшись, махнул рукой. — А… все вы тут чокнутые…

— Неслабая игрушка, — сказал я, машинально отталкивая колючий нос.

— Сам ты игрушка, дядя, — обиделся Буратино.

И, неожиданно нырнув вперед, больно укусил меня за палец мелкими, острыми зубами.

2

Неделю спустя я возвращался домой.

Было уже поздно. День давно сгорел и легкий пепел его развеялся. Сошла темнота. Проступили мохнатые звезды. Мигали в каменной духоте над горбатыми крышами. Лунный свет застыл в тихих улицах. Светились мутные рельсы. Бесшумно, как бабочки, пролетали по ним цветные огни трамваев.

Переулок, где я жил, тянулся от проспекта до канала. Он был узкий и кривой. Будто средневековый. Давясь слабым эхом, торопливо глотал мои шаги. Разевал звериные пасти подворотен.

Очень неприветливый был переулок.

Я невольно оглядывался.

Сиреневые тусклые пятна лежали под редкими фонарями.

Мне оставалось уже немного, когда впереди, где один из домов выпирал прямо на мостовую, в плотной тени шевельнулась громоздкая фигура.

У нас в переулке это бывает. Иногда стоят. По двое или по трое. Наверное — мысли. Ждут с кем поделиться. И, бывает, делятся. Весьма оживленно. Я как-то попал на такой коллоквиум. Ничего интересного. Потом здорово распухла губа и шатались два зуба. Одно хорошо: если лицо знакомое — отсюда, из переулка, то разговор не завязывается. Вроде как не о чем. Нужна свежая тема. Я сильно рассчитывал, что мое лицо знакомое. Хожу здесь пять лет. Однако, взял левее — на всякий случай, фигура тоже взяла. Тогда я свернул вправо — уже не рассчитывая. Фигура немедленно переместилась туда же, загородив мне дорогу.

Первое, что я понял — это дворник. Обыкновенный дворник. Сапоги и метла. Белый жестяной фартук. Борода лопатой. На груди здоровенная металлическая бляха.

— Так что, ваше благородие, премного вами довольны, — сказал он. Откашлялся, как паровоз. Выпятил широкую грудь. Свет попал на бляху и она засияла надраенным серебром. — И супруга наша, Анастасия Брюханова, бога за вас молит…

— Э… свободен, голубчик, — с чувством ответил я.

И попытался прошмыгнуть.

Дворник стоял, как скала. Я налетел, ушибся и отступил назад.

— Не дайте пропасть, ваше превосходительство, — опять сказал он очень жалобно. — Окажите такую милость. Чтобы отпустил. Нет мне жизни: все мое — там, я — здесь… Он вас послушает, ваше сиятельство!.. Не виноватый я, — медаль у меня за беспорочную службу… Супруга тоже… И детишкам прикажу, ваше высокоблагородие!..

Железная, нечесаная борода его росла прямо от бровей. Лоб был вздутый, как у мыслителя. Он дохнул, и меня качнуло могучим запахом чеснока.

— Разумеется, можешь идти, голубчик, я тебя отпускаю, — ласково разрешил я.

Зря разрешил. Потому что наступило молчание. Нехорошее какое-то, сокрушительное.