Малый круг

Фома словно уже протанцевал три часа подряд. Впрочем, на танцах, равно как и на физкультуре, он не уставал. Он уставал от мыслей, не знающих исхода. Всякое незначительное дело, если долго думать о нем, неизбежно вырастает в проблему. Фома постоянно забывал об этом. Сейчас он словно не сидел в школе на уроке, а маялся в нервной расхристанной толпе возле горного института, высматривал соседа-студента. Того конечно же не было. Фома ловил на себе иронические взгляды Антоновой и Соломы. Липчук молчал как камень. «Увы, Соломка, — вздыхала Антонова, — твоему любезному бастарду не провести нас на танцы. Будем искать более могущественных покровителей? Пошли они с герцогом знаешь куда…»

Ну и что?

А ничего.

Фома мучительно, как замерзающий пловец, преодолел вымышленное пространство грядущего стыда, смятения, уязвленного самолюбия. Абсолютно ничего в мире не изменилось. Они по-прежнему топтались возле института. Вокруг сновали такие же неудачники, составляющие один фантастичнее другого планы проникновения. Находились экстремисты, якобы бывшие десантники, предлагавшие брать здание штурмом. До этого пока, к счастью, не доходило.

«Действительно, — воспрянул Фома, — что с того, что он обманет? Не могу же я отвечать за весь мир. Вон Липчук никогда ни за что не отвечает, а каким гордым верблюдом сидит!»

Фома попытался отвлечься, как в прохладную утоляющую воду, погрузился в тургеневский текст. Но зазвенел звонок. На физике он был бы рад думать о сопротивляемости материалов на сжатие, кручение и изгиб, да только ни черта в этом не понимал. Сон разума рождал чудовищ. Вновь зловещий студент не являлся в условленный час в условленное место. Фома обливался потом, у него кружилась голова.

Так в бессмысленных, бесплодных переживаниях канул день.

В половине восьмого вечера, подходя к угловому дому со шпилем, где его ждали принарядившиеся Антонова, Солома и Липчук, Фома был совершенно спокоен. Спокойствие его, однако, являлось не следствием пробуждения разума, победы над суетой, а полного поражения разума. Сейчас Фоме было в высшей степени плевать: явится ли студент, попадут ли они на танцы. Он даже не попытался зайти к тому домой после школы, хотя мог бы. «Поздно. Я, что называется, отмучился. Только зачем эти мучения, если в результате я прихожу к тому, с чего следовало начинать? Если они никак не связаны с действительностью?» — Фоме вдруг явилась мысль, что вот так — не мучаясь вымышленным, — как Липчук, как Антонова с Соломой, живет огромное большинство людей. Словно ветер налетел, ехидно высвистнул: «Дурак!» Вновь Фома почувствовал неистребимое любопытство к человеку и человечеству. В подобном тупом, опустошенном состоянии он, как ни странно, обретал способность смотреть на вещи здраво, явственно различать то, что ранее в хаосе смятенных чувств было неразличимо. «Зачем ей это? Чего она добивается?» — устало подумал Фома, наблюдая, как Антонова подталкивает к нему упирающуюся Солому, а сама с притворным вздохом берет под ручку Липчука.

Проходные дворы и переулки перед институтом являли живописное зрелище. Взвивающийся сигаретный дым, голубизна вытертых, залатанных джинсов, отблески уходящего солнца в круглых и каплевидных очках девушек и длинноволосых молодых людей, разноцветные ленточки, коими некоторые девушки подвязывали на лбу волосы, что намекало на их почти библейскую доступность, какая-то рвань, мирно рассевшаяся на граните, витающий запах портвейна и запущенных носков — все создавало атмосферу полупраздника, некоей мистерии, участвовать в которой было радостно и немного тревожно. Вокруг происходило что-то не менее интересное, чем сами танцы. Так, наверное, чувствовали себя первые христиане.

С одной стороны, Фоме нравилась напевающая английские песенки молодежь. С другой — он не принимал бесплодную их суетливость, неестественное, нездоровое оживление при обсуждении вещей, с точки зрения Фомы, совершенно второстепенных, например последней пластинки знаменитого ансамбля. Их цветочную, мотыльковую жизнь, странное и страстное нежелание помыслить о будущем. Они жили, как если бы им всю жизнь должно было оставаться семнадцать. Фома, которому как раз должно было исполниться семнадцать, так жить не хотел.

Глядя на безбилетную, волнами накатывающуюся и тут же откатывающуюся толпу, он подумал, что, лишь не обладая достоинством, можно так упорно стремиться туда, куда тебя грубо не пускают. «Да выстави там хоть полотна Вермеера, — подумал Фома, — я бы не стал продираться сквозь красные повязки. Они бы отравили мне радость». И еще он подумал, путь молодежи лежит от бесплодного отрицания к достоинству. К попутному разоблачению, изгнанию тех, кто в угоду карьере, мнимому «делу» устраивает тупые запреты, бесконечно травмирующие большинство. «Вероятно, — усмехнулся Фома, — я несколько опередил собственное время…»