Малыш

…Я схватил шляпу и сбежал вниз. Весь день я метался по улицам, точно пьяный… О, если бы ты был здесь, Жак!.. На минуту у меня явилась было мысль побежать к Пьероту, упасть к его ногам, молить Черные глаза о прощении. Я дошел до самых дверей магазина, но не посмел войти… Вот уже два месяца, как я там не был. Мне писали, – я не отвечал. Ко мне приходили, – я прятался. Как могли бы после всего этого простить меня… Пьерот сидел за своей конторкой. Вид у него был грустный. Я постоял немного у окна, глядя на него, потом, зарыдав, убежал…

…С наступлением ночи я вернулся домой. Я долго плакал у окна, потом принялся писать тебе. Я буду писать всю ночь. Мне кажется, что ты здесь со мной, что я разговариваю с тобою, и это успокаивает меня…

…Что за чудовище эта женщина! Как она была уверена во мне! Она считала меня своей игрушкой, своей вещью!.. Подумай только… Тащить меня за собой на сцену какого-то загородного театра… Посоветуй мне что-нибудь, Жак! Я тоскую, я мучаюсь… Она причинила мне столько зла!.. Я больше не верю в себя, я сомневаюсь, мне страшно. Что мне делать! Работать?.. Увы! Она права: я не поэт. Моя книга не расходится… Как ты расплатишься в типографии?..

…Вся моя жизнь загублена. Я уже ничего не вижу впереди, ничего не понимаю. Вокруг темно… Есть роковые имена… Ее зовут Ирмой Борель. Борель у нас означает палач… Ирма – палач! Как подходит к ней это имя!..

Мне хотелось бы переменить мою комнату. Она стала ненавистна мне… И потом, я тут всегда рискую встретить ее на лестнице…

…Но будь уверен, что если она вздумает когда-нибудь подняться ко мне… Впрочем, нет, она не сделает этого… Она уже забыла меня. Артисты утешат ее…

…О боже! Что я слышу?.. Жак, брат мой, – это она! Говорю тебе, что это она… Она идет сюда… Я узнаю ее шаги… Она здесь, совсем близко. Я слышу ее дыханье… Она смотрит на меня в замочную скважину, ее взгляд жжет меня…»

Это письмо не было отослано.

Глава XII Толокототиньян

Я дошел теперь до самых мрачных страниц моей жизни, до тех дней терзаний и позора, которые Даниэль Эйсет, актер парижского пригородного театра, провел с этой женщиной. Странная вещь! Этот период моей жизни, шумной, лихорадочной, полной всяких случайностей, оставил во мне больше угрызений совести, чем воспоминаний.

Весь этот уголок моей памяти точно окутан каким-то туманом, – я ничего в нем не вижу, ничего…

Но нет!.. Стоит мне только закрыть глаза и тихонько повторить два-три раза этот странный унылый припев: Толокототиньян! Толокототиньян! – и тотчас же, как по волшебству, мои уснувшие воспоминания просыпаются, умершие тени встают из своих могил, и я опять вижу Малыша таким, каким он был там, в этом громадном доме, на бульваре Монпарнас, вижу его между Ирмой Борель, разучивающей свои роли, и Белой кукушкой, без конца напевающей:

Толокототиньян! Толокототиньян!