Малыш 44

Кроме камер предварительного заключения существовали карцеры различных форм и размеров. В некоторых по щиколотку стояла ледяная вода, а стены покрывали плесень и слизь. Пятидневного пребывания в таком карцере оказывалось достаточно для того, чтобы погубить здоровье арестанта, в легких которого навсегда поселялась хворь. Имелись в наличии и узкие пеналы, похожие на деревянные гробы, в которых во множестве водились вши и клопы и поедом ели обнаженного заключенного до тех пор, пока он не подписывал признательные показания. Существовали камеры с пробковой прокладкой, в которых пленников поджаривали: по системе вентиляции подавался горячий воздух, и кровь вскипала, выделяясь через поры тела. Были камеры с крючьями, цепями и оголенными электрическими проводами. Для разных людей применялись разные виды наказаний. Единственным препятствием, да и то довольно слабым, служило лишь воображение. Но все эти ужасы казались маленькими и ничтожными по сравнению со светлым будущим.

Светлое будущее. Светлое будущее. Светлое будущее.

Оправдание подобных методов было простым и убедительным, хотя и требовало постоянного повторения: эти люди были врагами. Разве во время войны Лев не прибегал к столь же радикальным мерам? Да, и даже хуже. Разве война не принесла им свободу? И разве здесь было не то же самое, не такая же война, пусть и против другого врага, но который все равно оставался врагом? Была ли она необходимой? Да, была. Выживание политического строя оправдывало любые средства. Обещание «золотого века», где не будет места для подобной жестокости, где всего будет вдоволь и где бедность превратится в воспоминание, оправдывало любые средства. Эти методы не были приятными, ими нельзя было восторгаться, и он не мог понять офицеров, которые получали удовольствие от своей работы. Но Лев не был дураком. В этой отлаженной цепочке самооправдания имелось и слабое звено — несогласие, даже отрицание происходящего, которое пока затаилось в самом дальнем уголке его души, подобно ростку, для которого еще не настало время тянуться к солнцу.

Наконец последними были камеры для допросов. Лев подошел к одной из таких каменных клеток, где держали предателя, и уперся в тяжелую стальную дверь со смотровым глазком. Он постучал, думая о том, что ждет его внутри. Дверь ему открыл юноша, которому на вид едва исполнилось семнадцать. Сама камера была маленькой, прямоугольной формы, с голым бетонным полом и стенами, но освещенная столь ярко, что Лев даже зажмурился. Пять мощных лампочек свисали с потолка. У задней стены стоял диван, казавшийся совершенно неуместным в этой спартанской обстановке. На нем сидел Анатолий Бродский. Запястья и лодыжки у него были связаны веревкой. Молоденький тюремщик с гордостью пояснил:

— Он все время закрывает глаза, все время пытается заснуть. Но я не даю ему сделать этого и бью его по щекам. У него не было ни секунды отдыха, клянусь! А этот диван — самое лучшее, что я придумал. Ему хочется откинуться на спинку и забыться. Он такой мягкий и удобный. Я сам сидел на нем. Но я не даю ему заснуть. Это как отодвигать еду от того, кто умирает с голоду, чтобы он не мог дотянуться до нее.

Лев кивнул, отметив про себя, что молоденький тюремщик явно разочарован тем, что не удостоился за свою изобретательность более горячей благодарности. Офицерик занял место в самом центре комнаты, вооружившись черной дубинкой. Напряженный и искренний, с пылающими щеками, он казался живым воплощением оловянного солдатика.

Бродский сидел на самом краешке дивана, подавшись вперед и полузакрыв глаза. Больше стульев в камере не было, и Лев опустился на диван рядом с ним, сознавая всю абсурдность ситуации. Диван и впрямь оказался очень мягким, и Лев с удовольствием откинулся на спинку, сознавая, какой изощренной пытке подвергается подозреваемый. Но у него совершенно не было времени — Василий мог появиться здесь в любую минуту, а Лев надеялся, что ему удастся склонить Анатолия к сотрудничеству до того, как это случится.

Анатолий поднял голову, и глаза его на мгновение расширились. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы его заторможенный из-за недосыпания мозг опознал сидящего рядом мужчину. Это был тот самый человек, который схватил его. Тот самый человек, который спас ему жизнь. Пытаясь стряхнуть сонную одурь, он проговорил заплетающимся языком:

— Дети? Дети Михаила? Где они сейчас?

— Их поместили в детский дом. Они в безопасности.

Детский дом — это что, такая шутка, часть его наказания? Нет, этот человек явно не был расположен шутить. Он искренне верил в правоту своего дела.

— Вы когда-нибудь бывали в детском доме?

— Нет.

— У девочек было бы больше шансов выжить, если бы вы предоставили их самим себе.

— Теперь о них позаботится государство.

К удивлению Льва, заключенный наклонился к нему и связанными руками потрогал его лоб. Молоденький тюремщик рванулся вперед, уже занося дубинку над головой и готовясь ударить Бродского по коленям. Но Лев знаком велел ему вернуться на свое место, и тот нехотя отступил.