Мама

– Зачем они вообще туда ездят, мам? Ника рассказывала мне, что с ней там делают, это просто жесть, мам. Кровь из головы пускают, иголки в тело втыкают, гадость какую-то пить заставляют и есть не дают. Зачем это надо?

Нож, занесенный над очередным помидором, замер. Антон видел, что мама задумалась. Потом она внимательно посмотрела на него, как будто собираясь что-то сказать, но потом снова вернулась к своему помидору.

– Я не знаю, Антон, – сказала она.

– Разве тетя Лина никогда не говорила тебе об этом? Ну, зачем это надо? Нике же так плохо всегда после этого центра.

Мама продолжала резать помидоры.

– Я правда не знаю, сын. Иди доделывай уроки, скоро ужин.

Она сбросила кусочки овощей с доски в салатницу, отвернулась к раковине и начала мыть кастрюлю. Было ясно, что разговор окончен.

* * *

«Ох, если б вас не надо было тащить, давно б легла и сдохла», – грузная женщина с суровым, полным складок лицом тяжело опустилась на диван, вытянув массивные со вздутыми венами ноги в рваных тапках и прикрыв глаза. Сидящие за столом девочки еще ниже опустили головы в учебники, не проронив ни слова. Мама почти всегда возвращалась с работы в дурном настроении, иногда хуже, иногда лучше. Они давно научились определять, насколько сильно она не в духе, по ее шагам на крыльце – чем тяжелее шаги, тем ниже они склонялись над учебниками и тетрадями.

– Ната, принеси мне лекарство мое, голова раскалывается, – сказала женщина, прижимая ладонь ко лбу и болезненно морщась.

Младшая из девочек вскочила и унеслась в кухню, вскоре оттуда послышались звуки открывающегося шкафчика, бряцанье стаканов, пузырьков, ложечек. Девочка стала шепотом отсчитывать капли. Мать тем временем тяжело встала и подошла к столу, за которым сидела, согнувшись, насколько это возможно, старшая дочь. Лина втянула голову в плечи, хотя ей казалось, что втянуть сильнее уже невозможно. Она не оборачивалась, но затылком, окаменевшими мышцами спины и горящими ушами чувствовала, что мать смотрит в ее тетрадь и почти неслышно, едва шевеля губами, прочитывает строчки из ее домашнего задания. Лина пыталась следить, где сейчас читает мать. Все ее тело было напряжено, как пружина, которой никогда не суждено разжаться. Кажется, она даже перестала дышать. «Только бы все нормально, только бы без ошибок», – беззвучно молила она, сама не зная кого. И вдруг мать перестала читать. Боковым зрением девочка увидела, как она заносит палец над строчкой и тычет пальцем в слово.

– Это что? Это что, я тебя спрашиваю?

Лина молчала. Щеки горели, голова почти прижата к груди, она исподлобья пыталась разглядеть слово, в которое указывал палец матери, но слово было закрыто этим пальцем почти полностью, и она не могла увидеть ошибку. Мать начало трясти. Сначала совсем чуть-чуть, но дрожь нарастала с каждой секундой, и вот палец уже скакал по строчке, потом взлетел в воздух и мать начала орать, размахивая все еще вытянутым пальцем:

– Ну что ты за бестолочь такая?! Ты как додумалась так написать, а?! Ты что, в школе ничего не слушала? Я тебе что ли сто раз не объясняла? Ты вот так и собиралась учительнице сдать, чтоб мне потом за тебя краснеть?! Да что ж ты будешь делать с ними, у всех дети, как дети, а у меня дубины стоеросовые!

Мать вернулась к дивану и с тяжелым вздохом опустилась на него.

– Переписывай все заново, – бросила она и снова закрыла глаза, – где лекарство, Натка?

Ната медленно, мелкими шажками вошла в комнату – она аккуратно несла в ложке лекарство.

– Сколько капель накапала?

– Сорок пять.

Мать удовлетворенно кивнула, выпила жидкость из ложки и легла.

– Свою тетрадь сюда неси, – сказала она младшей девочке уже чуть более спокойным голосом.

* * *