Мама!!!

– Кошку поймай. Кошку требуют домой.

Тетя Оля открыла дверь.

– Как требуют? У них любовь еще.

Мама – Саша видела, она выглянула немного из двери – замялась:

– Ну, с Сашей сидеть. Нянчиться. Страшно ей одной, понимаешь.

– Ааа, ну тогда другое дело, – сказала тетя Оля и вернулась к себе. Саша бросилась слушать через стенку в туалете.

«Кс, кс, кс, Василиса, Василиса», – подзывала ее тетя Оля. Потом она вскрикнула: «Аааа! Ааа! Ах ты, гад, блин, сучонок!» и захлопнула дверь. Саша выскочила снова в коридор, тетя Оля тоже выбежала и показывала маме руку:

– Укусил, сучонок! Кузька укусил!

Пальцы у тети Оли были в крови. Она открыла сумку одной рукой и искала там что-то, видимо, платок. Тут же, подперев сумку коленом к двери, закрывала замок.

– Как ты пойдешь? Дай поищу, – мама взяла у нее сумку и достала носовой платок. Тетя Оля прижала его к пальцу. Потом выругалась:

– Во гад! И некогда замывать.

Она закрыла дверь, бросила ключ в сумку и вместе с мамой поспешила к лестнице. Потом вспомнила про Сашу:

– Ничего не поделаешь, Василису муж не отпускает.

Да уж, Кузя. Не понимает, что Саше страшнее. Чего ему сидеть с Василисой? Кстати, а где Танька? Еще же рано для школы. Она крикнула в коридор:

– Теть Оль! Теть Оль, а где Таня???

– Таня вечером вернется. С отцом на анализы поехала.

Точно, ей же гланды должны вырезать. В больницу если городскую назначают, это с утра надо, в восемь уже очереди, чтобы успеть, выезжают шестичасовым автобусом. Бедная Танька. Тоже, поди, на живую будут удалять, как аденоиды? Саше еще в садике удаляли, а она до сих пор помнит. Ну, укололи тогда, наверное, что-то. Всё чувствовалось. Танька-Танька… Сволочь она, конечно. Но и сволочей же нельзя живыми резать? Не всех.

Саша закрыла дверь, сходила в туалет, умылась. Ванна почему-то съехала вперед, еще чуть-чуть, и вода будет литься из дырки не в унитаз, а на пол. Она толкнула – ванна снова поехала. Толкнула еще раз – то же самое. Да унитаз же шатается! Не хватало им, чтобы унитаз сломался. Она даже выскочила в коридор крикнуть маме, но та с тетей Олей уже скрылась. Саша заперла все замки и пошла есть. Каша стояла на плите в тарелке, накрытой другой, плоской. Под ней, в серединке желтой каши, от которой еще шел пар, была ароматная лужица масла. Маме аванс дали, она масла купила, с той недели планировала.

Это хорошо. Она поставила тарелку на стол, взяла вилку, потому что всегда ест вилкой – не любит ложки, ей от них пахнет железом. Вообще-то рано. Наверное, нет и семи, можно поспать. Вспомнила про Мякишева. Обещала ведь ему к Анькиной маме зайти. Они и сегодня торгуют на рынке. Дядя Валя едет чуть раньше с товаром, ставит палатку, лотки, а тетя Лена потом подъезжает уже раскладывать вещи. Вместе удобнее, конечно, но уж очень холодно, да и баба Тоня не может всех нормально накормить, тетя Лена им готовит, потом ведет Женьку в садик, а вечером первая уезжает ее забирать, пока дядя Валя складывает товар. Надо успеть к ним где-то до девяти, тетя Лена в это время уходит, Женька не ест в садике, дома завтракает, так что ее после завтрака в группу приводят. Саша успеет. Съест кашу, соберется и пойдет. Потом у Аньки посидит, Анька не против. Ну, или они погуляют. Правда, Саша в костюме. Но ничего, постарается аккуратно.

Она села есть. Смотрела на телевизор и не решалась его включить. Вдруг там так и показывают мертвого Листьева? Взялась за кашу. И тут увидела на столе, у стены, записку. Почерк у мамы крупный, ровный, буквы все написаны одной линией, без обрывов: «Это Аниным родителям. Подари им, скажи: “От мамы в благодарность за то, что сидят с тобой”». Слова «сидят с тобой» были зачеркнуты и сверху написано «сидите со мной». И внизу приписка: «Обязательно отдай, я с аванса купила».

За листом лежал пакет с арахисом, с нелущеным. Белые вздувшиеся коробочки, она их часто видела. С некоторых пор мама покупала только такие орехи. Нашла где-то дешево. Муторно, конечно, чистить, а потом еще жарить, но мама утверждала, что получается в конечном итоге дешевле, чем покупать чищеный. Но зачем она понесет это Аньке? У них дома настоящие орехи едят. Грецкие, фундук. И Саше дают, сколько хочет.

Пока доест, пока оденется, придумает, что делать с этим мешком. Но тащить его к Вторушиным стыдно. Что она им скажет? Не может же повторить слова из записки? И не объявит ведь, что это подарок? Потому что какой же подарок? Надо, наверное, вместе с запиской отдать. Просто отдать, и всё. Молча. Они поймут, что ей стыдно.

Рядом на столе лежал другой пакет – с упакованным бисквитом. То-то дома пахнет! Саша думала, это соседи готовили. Мама, наверное, пекла. Бисквит горячий. Утром, значит. Он был разрезан повдоль и внутри смазан сгущенкой. Увесистый кирпич, мама поделила его пополам, сложила половины друг на друга и засунула в пакет, но не закрыла плотно, чтобы не отсырел. Саша сразу положила бисквит в ранец, а то забудет. Туда же сунула арахис. Да, потом придумает, что с ним делать.