Мама

— Ночь… звезды, — передразнила автоматчица. — Что, опять о французской поэзии поговорить решил, гулящий в ночи? Кого еще процитируешь?

— Теперь твоя очередь. — Анри галантно взял Жанну под локоть и прогулочным шагом двинулся обратно к лагерю.

Жанна рассмеялась, словно бы подобные манеры казались ей верхом нелепости, но в смехе не было прежней издевки.

— Моя очередь, говоришь? Пожалуйста:

От жажды умираю над ручьем,
Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя,
Куда бы ни пошел, везде мой дом,
Чужбина мне — страна моя родная.
Мне из людей всего понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовет.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой, как червь, пышнее всех господ,
Я всеми принят, изгнан отовсюду.

— Вот даже так? — выпучился Анри.

— Знаешь, кто это?

— Понятия не имею, — бодро отозвался сутенер.

— Эх ты, — разочаровалась, кажется, совсем искренне автоматчица. — А еще француз.

Анри улыбнулся мягко, по-доброму. Какое-то время шли молча. Затем Анри начал читать, словно бы продолжил начатое:

Я скуп и расточителен во всем,
Я жду и ничего не ожидаю,
Я нищ, и я кичусь своим добром.
Трещит мороз — я вижу розы мая.
Долина слез мне радостнее рая.
Зажгут костер — и дрожь меня берет,
Мне сердце отогреет только лед.
Запомню шутку я и вдруг забуду,
И для меня презрение — почет,
Я всеми принят, изгнан отовсюду.

— Не вижу я, кто бродит под окном, — подхватила Жанна и продолжила:

Но звезды в небе ясно различаю.
Я ночью бодр и засыпаю днем.
Я по земле с опаскою ступаю,
Не вехам, а туману доверяю.
Глухой меня услышит и поймет.
И для меня полыни горше мед.
Но как понять, где правда, где причуда?
И сколько истин? Потерял им счет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Не знаю, что длиннее — час иль год,
Ручей иль море переходят вброд?
Из рая я уйду, в аду побуду.
Отчаянье мне веру придает.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.[4]

— Эту французскую поэзию надо бы беспредельщику почитать, — усмехнулся горько Анри.

— Он не поймет, — отозвалась Жанна. — Он из тех, кто не понимает стихов, не понимает поэзии.

— А ты из тех, кто понимает?

— Не знаю, — прошептала Жанна совсем тихо. — Не знаю, кто тут вообще может говорить о поэтике и ее понимании.

15

— Зачем говорить о какой-то красивости? Зачем говорить о поэтике там, где ее нет и быть не может? — Хозяин сидел в кресле и содрогался под мохнатым шерстяным пледом. — Скажи мне, Мамед, как можно находить благородство там, где его нет и быть не может? Только наивные юноши и полные идиоты считают, что в политике могут быть честные люди, которые могут что-то изменить. Бред. Честных туда не пускают, их отстреливают по дороге, чтобы не мучались. А если кто и пробирается наверх, так по дороге забывает и про честь, и про совесть. И руки, такие чистые руки честного человека, пачкает и даже не моет уже. Некогда мыть, наверх лезть надо.

Мамед слушал молча, лишь иногда кивал, или мрачнел, или усмехался. А хозяин распалялся все больше:

— Был у меня в юности один товарищ. Он кричал, что можно пролезть наверх и не запачкаться. Он орал о своей честности. Он слюной брызгал, пытаясь доказать что-то. И боролся с негодяями, боролся изо всех сил. Но как! Знаешь, дорогой мой, если для того, чтобы объяснить скандальной журналистке, что она не права, когда поливает грязью очередную жертву, ее саму тыкают носом в грязь, то это…

— Что значит «носом в грязь»? — перебил араб.

Последнее время он все больше позволял себе вольности, но хозяин терпел это, благо сам подпустил к себе Мамеда на опасно близкую дистанцию.

— А была история, — отмахнулся хозяин. — Подкараулил этот товарищ журналисточку возле Останкино, там телевидение тогда находилось, и закидал тухлыми помидорами. Скажи, ты — восточный человек, разве может мужчина говорить о чести, если поднял руку на женщину?

— В вашей стране может, — пожал плечами араб. — Только не пойму, к чему эти истории.

— К ответу на твой вопрос. Я бесчестный человек, Мамед. Будешь спорить?

— Спорить не буду, но не соглашусь.

— Говори, — потребовал хозяин.

— Правду, которая есть? Или правду, которая угодна?

— Говори уже как есть.