Мама, я люблю тебя

Через дырочку в занавесе Майк Макклэтчи то и дело поглядывал в зрительный зал. Он знал, где должны сидеть критики, но без четверти девять их места все еще пустовали. А Эмерсон Талли все ходил по сцене как заведенный, туда и обратно.

— Будущий отец, — сказала Кэйт Крэншоу, и тогда Эмерсон остановился и посмотрел на нее так, будто видел ее впервые в жизни. А мистер Мунго пританцовывал и напевал песенку из старого-старого водевиля. Миссис Коул сказала:

— Благодарение Богу за еще один спектакль в Нью-Йорке. Такой молодой я не чувствовала себя уже двадцать лет. Молодой — и усталой.

Мама Девочка листала программу — она вроде журнала, потому что в ней полным-полно рекламы, — и читала, что там написано про нашу труппу.

— Все, кроме нас с тобой, — знаменитости, — сказала она. — Миссис Коул в твоем возрасте уже играла Шекспира, и имя ее гремело по всему миру, еще когда она была намного моложе меня.

— Вообще-то нам пора начинать, — сказал Майк, — но мы не можем. Нам просто необходимо дождаться двух критиков.

Джо Трэпп обошел сцену и проверил костюмы, грим, декорации и все прочее.

Без конца приносили телеграммы — всем, даже мне. Мне — от всех, кто только был связан с пьесой, даже от Хелен Гомес. Она не отходила от мистера Макклэтчи, помогала ему во всем, напоминала про разные вещи и слушала, что он скажет. Она была нарядно одетая и выглядела молодой и красивой.

— Сколько сейчас времени? — спросил Майк.

— Без десяти девять, — ответила Хелен.

— Больше ждать мы не можем.

— Да нет же, публика не проявляет никакого нетерпения. Никто из них не скучает. Давайте уж дождемся критиков.

— А будут ли они? — усомнился Эмерсон.

— Конечно будут: ведь они еще ее не видели.

— А если мы не начнем сейчас же, то и не увидят — и это ничуть их не огорчит. Для них спектакль — это они сами. Знаешь, Майк, в следующей пьесе, которую я напишу, занавес в первом действии поднимается всего на пять минут. На сцене сидят два или три человека, они ничего не делают и ничего не говорят. Потом занавес поднимается еще на пять минут. На пустой сцене — ничего, кроме нескольких человек, которые посиживают, почитывают, поглядывают — и молчат. Занавес опускается еще на сорок пять минут, чтобы публика снова могла заняться собой, пожить в театре. Еще раз занавес поднимется перед третьим актом, который длится всего три минуты. На сцену выходит большая сонная собака, замечает зрителей, настроение у нее падает, и она укладывается спать — рядом с кошкой. Вот какая у меня будет следующая пьеса. Долой дурацкие пьесы, чего-то требующие от зрителя! Я напишу пьесу, которую зрители полюбят. Я из кожи лез, готовя спектакль для Нью-Йорка, но вы только посмотрите на них! Ни одна пьеса в мире не может рассчитывать и на малую долю того интереса, который они проявляют к самим себе. И это Нью-Йорк! Мне следовало родиться где-нибудь в захолустье.

— Вот они, — сказал Майк. Он махнул рукой электрику, тот нажал кнопку, и началась увертюра, и тогда Майк обнял Эмерсона за плечи, и они вместе подошли к нам, актерам.

— Все в порядке, леди и джентльмены. Публика здорова, критики на местах. Я знаю, что они полюбят вас так же, как и я. Желаю вам удачи в нашем первом нью-йоркском спектакле, к которому все мы столько готовились.

Я вышла на сцену, а мистер Мунго остался ждать за кулисами. Майк повернулся к рабочему сцены, поднял руку и через секунду, когда увертюра кончилась, опустил. Рабочий поднял занавес, и я осталась на сцене одна.

В зале не было ни одного пустого места. Я не смотрела туда, но это чувствовала. Я знала, что Глэдис и Хобарт — в первом ряду, и знала, что через проход от них Клара Кулбо со своим мужем: она и его притащила с собой в Нью-Йорк. Больше я не знала в зале никого, но все равно утихли все они очень быстро.

Когда занавес поднялся, будто волна накатилась на сцену: волна людей, теплого воздуха, ожидания, и еще звука. Это не был звук разговоров, это был звук дыхания или звук многих-многих людей, которыми зал набит сверху донизу. Это был звук молчания, которое наступает, когда люди вдруг перестают говорить. И еще были звуки кресел — от ерзающих или усаживающихся людей, и были движущиеся пятнышки света — это капельдинеры тихонько сажали запоздавших на их места.

Минуты две я не должна была ничего делать или говорить, а просто стоять спиной к публике и смотреть в окно. А потом, когда я сама решу, что уже пора, я должна была немножко попеть, со словами или без слов. Эмерсон говорил, чтобы я пела, как захочется мне самой.

— Чем тише, тем лучше, — сказал он мне еще в Бостоне.

А потом я должна была отвернуться от окна и окинуть взглядом комнату, очень бедную, в бедном доме. Начинался вечер, и дома никого не было. У меня был красно-белый резиновый мяч величиной раза в два больше апельсина, проколотый, так что подпрыгивал он не слишком хорошо. Я должна была поднять его, оглядеть и попробовать играть, ударить об пол, но только слегка, а потом ударить по-настоящему — но мяч, конечно, почти не прыгал, а только издавал тихий звук.