Мама, я жулика люблю!

Мы стоим на остановке трамвая.

— Я жалею, что слишком поздно стала это делать. Может, я смогла бы предупредить весь этот кошмар, заглянув в них раньше. И теперь нам не надо было бы краснеть перед людьми.

— Ты сама виновата в этом «кошмаре». Никто тебя о помощи не просил. Все страдают теперь из-за тебя!

Я смотрю на нее краем глаза — у нее в глазах слезы. Что она плачет? Сама все устроила. Мы, действительно, как две прокаженных с ней.

— Я пешком домой пойду. Не волнуйся, я домой, домой пойду!

Я смотрю, как она садится в трамвай. Не оглядываясь, ссутулившись, со слишком маленькой сумочкой для ее роста…

Я, наверное, всегда преувеличивала достоинства своей матери. Смотрела на нее все свое детство с открытым ртом. С годами реальность свое взяла — еще одна слабая женщина, посвятившая всю свою жизнь детям, сама из себя ничего не представляющая. Теперь она в панике — надежд, лет стольких потраченных, дети не оправдывают! Но какая же она дура! Думала, школа ей поможет?! С директрисой она поделилась, с милицией, с прокурором! Эта ее вера в коллектив меня коробит. У меня, слава Богу, прошло увлечение организацией людей в группы. Каких людей? Никому никакого дела нет до других! Каждый о своей жопе только беспокоится. Между двумя людьми отношения разваливаются из-за нежелания и страха брать на себя ответственность. А она на коллектив рассчитывает. Свою бы личную жизнь лучше устраивала. Где ее муж? — объелся груш. Вот именно — Валентин прекрасно живет на даче с грушевыми деревьями, а она одна.

29

На втором этаже дома, в котором я живу все свои пятнадцать лет, женская больница. Каждый день я ходила мимо этих окон в школу. Даже когда прогуливала, портфель надо было забросить в Зосино парадное под лестницу, а оно как раз напротив больницы. И возвращаясь из школы, я шла мимо этих окон.

К тому времени дня под окнами обязательно стоял мужик или сразу два, что делало это жутко комичным — оба они были заняты одним и тем же. Привязывали к веревочкам, спущенным бабами в цветастых халатах из окон, мешочки. Если сетки, то демонстрировали прохожим содержимое — апельсины, банки с соками, консервы. Потом баба тащила веревку вверх, и она обязательно цеплялась свертком за карниз. Тут всегда начиналась перебранка — он кричал ей, что она не так тянет, она орала ему, что не так привязан мешок. Когда передача наконец была у бабы, она скрывалась на некоторое время — видимо, проверяла содержимое. Если оставалась довольна, то бросала мужику записочку и махала рукой, если нет — ругала его из окна дураком и бездарью, желающим, чтобы она померла здесь с голоду… И зимой, и летом мужики стоят в этом переулочке с двухсторонним движением, троллейбусной линией, магазинами «Вино» и «Бакалея» и сберегательной кассой.

Служебный вход в больницу в нашем парадном. Так что я даже пальто не надеваю — спускаюсь с матерью лифтом на первый этаж, поднимаемся на один пролет вверх: я в халате с мешочком в руках, мать в костюме. Проходим по коридорчику мимо кухни в приемную. Мать все знают, бумажки оформлены, меня ждут — «пока, мама»… Я всегда знала, что это женская больница, — одно время это был роддом, — но одно дело знать, а другое — попасть в нее.

Пипиську, оказывается, надо брить! Медсестра дает мне станочек — хорошо, что сама должна это делать. В кабинете низенькая ванна. Медсестра включает воду, дает мне мыло — «встань, как подмываешься». Можно подумать, что все это делают одинаково, будто есть закон для этого. Поразмыслив, я ставлю одну ногу на дальний край ванны. Приседаю. Получается раскаряка. «Внутри сбрей, в промежности», — сестра подсказывает. Осторожненько надо, не порезать бы мою пиздусю. Я-то обрадовалась, хотела все волосики сбрить — хоть посмотреть на нее голенькую, с одиннадцати лет не видела. Но теперь уж неудобно, придется оставить дурацкую челочку.

Записав мой вес, давление, сестра спрашивает, есть ли у меня к чему-нибудь аллергия. Я бы сказала ей, но боюсь, меня и отсюда выгонят. Так что я помалкиваю. Она ведет меня через коридоры к палате.

Пять баб лежат, полусидят в койках. Шестая, между окном и дверьми, свободная — моя. Кладу свой мешочек в тумбочку рядом с кроватью. Сестра, представив меня как «пополнение», смывается. Бабы — на меня никакого внимания. Тем более что две дрыхнут, две шепчутся, а пятая, с капельницей, вообще, по-моему, еле дышит. Еще проходя по коридору, заметила, что многие разгуливают, так что я выхожу из своей негостеприимной обители. Дааа, женское царство. Только сюда ни один Дон Жуан не захочет проникнуть! Бабы-то все больные. У кого аборт, у кого внематочная, кто на сохранение, у кого-то выкидыш…

Курительная — бывшая ванная комната. Бабенки в ней прожженные, ну и, само собой, прокуренные. Дым над ними, сидящими на краях ванн, перистым облаком. Единственный стул занят бабой лет сорока с прической прославленной Брижит Бардо, успокаивающей плачущую девчонку.

— Ну, что он тебе теперь сделает-то! Всё уже. Финита комедия.

Девчонка аборт, видно, сделала. Брюнетка с выжженной прядью машет рукой.