Мама мыла раму

В этой атмосфере сталкивались два вихревых потока: злорадства и сочувствия. Сочувствующих было больше: Антонина своими жизнерадостностью и естественностью обычно вызывала у людей симпатию, для нее хотелось сделать что-то хорошее. И сейчас ее просто было жаль – так быстро рассыпался этот карточный домик семейного благополучия. А разве мало она страдала? Разве не была достойна простого женского счастья?

«Не была!» – отвечали злобствующие. «Каждому овощу свое время!» – гласила их жизненная философия. Замуж, видите ли, она собралась! И не стыдно? В пятьдесят три года в загс? О дочери надо было думать, а не хвостом вертеть!

Вот если бы несостоявшаяся невеста посыпала голову пеплом, рвала на себе волосы, кляла жениха, которого, как и в случае с первой женой, в чем только не подозревали, тогда бы смягчились суровые сердца защитников справедливости. Но нет: пересекая плац на пути к учебному корпусу, Самохвалова несла свою выкрашенную хной голову с королевским достоинством. И неважно, что королева осталась без трона (скипетра, державы). Самое главное – она осталась королевой. Немного осунувшейся на лицо, но это неважно.

Поэтому совершенно напрасно боялся Петр Алексеевич потревожить своим присутствием у КПП училища свою любимую. Антонина Ивановна степенно подходила к бывшему жениху, брала его под руку и вела потайными тропами к новой форме супружеских отношений.

Этот вариант ей подсказала сердобольная Санечка, невольно посвященная в перипетии жизни Самохваловых. Такой поворот событий она не приветствовала, приписав себя к команде борцов за «женское дело».

– Я всегда за женщин! – декларировала тетя Шура везде, где только можно. На вопрос «почему?» Санечка, не задумываясь, отвечала:

– Потому что нас больше.

С этим аргументом собеседнику было трудно спорить, и он безоговорочно капитулировал, так и не вступив в борьбу.

Узнав о требовании Катерины, тетя Шура развела руками и покачала головой: «Ну-у-у, девка!». На глухое соседкино «И что мне делать?» с готовностью выпалила:

– Соглашаться.

Потом немного подумала и добавила:

– Но и о себе не забывать.

Хорошо ей было советовать! Это не ей же пришлось смотреть в печальные глаза Солодовникова и говорить тому страшные вещи: извини, мол, не со зла, мол, одна она у меня и всякое такое.

Петр Алексеевич выслушал сбивчивую речь Антонины с удивительным достоинством, накрыл ее руку своей и, поглаживая, выдавил в никуда:

– Что ж, насильно мил не будешь…

Антонина Ивановна, рассчитывавшая услышать обвинения, упреки, жалобы, почувствовала себя настолько виноватой, как будто сдала собственного ребенка в детдом.

– Ну прости ты меня, Петр Алексеич, – закрыла она лицо руками.

– Не надо, Тоня, – притянул ее к себе тихий Солодовников. – Не надо. Я же не зверь какой… Тоже понимание имею… Ребенок он и есть ребенок. Кто ему лучше родного отца будет?

– Да какого отца?! – взвилась Самохвалова. – Здоровым она его не помнит, а больным и вспоминать нечего. Бывало, подойдет к нему, а он язык высунет и слюни… Даже вспоминать не хочу.

– И не вспоминай. Не вспоминай, – уговаривал Антонину Ивановну Петр Алексеевич.

– Хорошо тебе говорить «не вспоминай»! – залилась слезами Самохвалова.

– Ладно, Тоня, – вполголоса произнес Солодовников. – Ни к чему это сейчас. Пойду я. Пусть Катюшка выздоравливает. Ты только это… Вещи мои сама собери… Мне это… Тяжело при ней будет…

В тот день Петр Алексеевич оставил ключи на низком трельяже с расчетом, что Катька увидит их через распахнутую дверь «спальны». Расчет Солодовникова оказался стопроцентно верным: как только ключи звякнули о лакированную поверхность, Катино сердце звякнуло от радости.

Антонина, проводив бывшего жениха, не удержалась и язвительно спросила дочь:

– Ну, довольна?

Спустя несколько часов за столом у Самохваловых собрались Главная Подруга и Главная Соседка. Катьку заперли в комнате, строго-настрого запретив ей подслушивать разговоры взрослых.

– Как ты могла? – сокрушалась Ева.

– А что я сделала-то?

– Зачем ты ей сказала «Довольна?».

– А что я ей должна была сказать? – защищалась Антонина.

– Да ничего! Ушел и ушел. Какая разница?!

– Что значит «ушел и ушел»?! – возмутилась тетя Шура. – Выгнали его – вот он и ушел. Это кому скажи! – грохотала Санечка. – Двенадцатилетняя девка из дому шестидесятилетнего мужика выперла!

– А нечего было в шестьдесят лет людей смешить! – разошлась Ева Соломоновна. – Вот, пожалуйста: ребенку психику сломали за здорово живешь. Все-таки нельзя идти на поводу у своих желаний, – назидательно произнесла Главная Подруга.

– А ты? Ты сама-то давно на поводу у них ходила? – грозно поинтересовалась Санечка. – Ты сама-то сколько лет без мужика живешь?

Антонина вытаращила на соседку глаза, всем своим видом показывая недопустимость вопроса.

– Не жила. Не живу. И, надо полагать, жить уже не буду, – гордо изрекла Ева Соломоновна.

– Вот и не суди тогда Тоньку, раз ничего в этом не понимаешь!

Тетя Ева презрительно поджала губы и устремила свой взор на портрет Арсения Самохвалова, по-прежнему стоявший на одном и том же месте – крышке пианино.