Мама, не читай!

Однажды (мне было лет двенадцать) на моих глазах машина сбила сразу двух игравших на проезжей части кошек. Кошки – мои любимые животные. Естественно, у меня началась истерика. Я со всех ног бросилась домой, заливаясь слезами, икая и рыдая. Мама открыла дверь, и я бросилась ей на шею: «Ой, мамочка!» Тут в коридоре возник папа, которого почему-то сразу затрясло от злости:

– Ну, что ещё случилось? – неприязненно и раздражённо спросил он.

От рыданий я не могла справиться с голосом и дыханием:

– Там… там…

– Да говори же, черт! Что ты здесь устраиваешь? Прекрати рыдать! Или говори или кончай свою истерику! – это он почти прокричал. Когда я с трудом рассказала о происшедшем, он в сердцах махнул рукой:

– Ну и что так орать-то, вот идиотка! – и ушел в свою комнату, всем своим видом демонстрируя, какая я дура. Может, и впрямь дура? Словом, папе ни чуточки не было жалко ни кошек, ни меня. Я его раздражала абсолютно всем. И, по-моему, каждую минуту.

Нечто подобное, к моему ужасу, произошло и с отношением папы к моей дочурке, его единственной внучке. Когда она родилась, я была в шоке от его любви к моему пупсу и пребывала в счастливой уверенности, что свет не видывал более любящего дедушки. Казалось, он просто потерял голову от внучки! Так и было, пока она не стала подростком, не вытянулась, пока не обозначились под одеждой грудки. В этот трудный для девчонки период (полнота, прыщи, комплексы) родной дедуля резко потерял к ней интерес. И по сей день внучка, уже молоденькая женщина, ему не нужна. Как и не было никакой любви. Как будто теперь они чужие друг другу люди… Мой ребёнок до сих пор ничего понять не может: что же она сделала дедуле не так, в чем провинилась перед ним?

Именно тогда, когда папа охладел к моей дочери, мама и поведала мне об этой его странной особенности: огромной любви к крохотным малышкам и резком охлаждении к «щеночкам» подросшим. Такой вот непонятный человек, мой отец…

Следующую часть (вставку, переход во времени для остроты восприятия или просто авторский выпендрёж) можно было бы назвать так:

Записки, сделанные в стадии давно запущенной болезни. Или бред стремительно стареющей женщины, каждый день теряющей силы. Или оптимистичнее: агония жизни плохой, но уходящей…

Факт тот, что эти записи были сделаны совсем незадолго (за каких-нибудь пару лет) до начала Новой жизни. Нет, не так: до начала Жизни. Есть родители, которые дали существование, за что им низкий поклон, разумеется, а есть тот, кто подарил Жизнь. Так вот, существование без Жизни есть мучительное отсчитывание дней до конца. И вот, наконец, в моем существовании наступает момент, когда Жизнь постепенно начинается. Или рождается… Естественно, в муках.

Кстати, вставок будет несколько. С перерывами на основной текст.

Итак…

Записки нездоровой женщины

4 февраля

Опять кошмар утра. В смысле – кошмарное утро. Другим оно и не бывает. Объяснить это очень трудно: всё, всё вокруг кажется тошнотворным, серым и липким. А на своё отражение в зеркале смотреть вообще невозможно – столбняк ужаса пронзает от макушки до пят. Чуть-чуть в себя приводит душ… до которого ещё дожить надо. Был бы пистолет, давным-давно застрелилась именно утром…

Кстати, как я могу отличить свои болезненные мысли и чувства от нормальных? И могу ли? Если всё теперь в моей голове – «записки сумасшедшего», то какой смысл писать, думать, делать выводы, спорить, вообще жить? Обычно в таких ситуациях говорят, мол, «вскрытие покажет», так в данном случае и оно не покажет – никто ж не будет мне вскрывать мозги. А может завещать науке мой больной мозг? Надо подумать. Хоть что-то полезное сделать для человечества.