Мамалыжный десант (СИ)

Мелкая девчонка с машины – лет пяти, совсем еще несмышленая, подошла к веселым людям, потянулась ручонкой к сочной грозди ягод. Стоящий рядом немец ее ударил, сразу, без крика и предупреждения. Прикладом ударил.

Тимка сначала даже не понял. Голова девочки смялась, словно окованный приклад разбил тонкокожую дыньку. Наверное, и никто из девушек, стоящих рядом с немцем, тоже не понял – просто немыслимо такое понять. Ребенок беззвучно отлетел и упал в пыль, плешкенские девки и бабы шарахнулись в стороны. Стало тихо. Лишь немец-убийца очищал приклад о траву. Гавкнул старший немец, евреи торопливо полезли в кузов, зафырчали двигатели грузовиков…

Немцы выбросили из кузова едва начатый подсолнух и укатили. А плешкенские работницы и крошечное тело у кювета осталось. Никто так и слова не сказал. Не имелось слов у нормальных людей.

Тимофей обогнул замерших девушек и сказал:

– Мешок чистый будет? Или хоть юбку пошире дайте.

Дали. Все в той же жуткой тишине, Тимка завернул тельце. Девчонка была махонькая даже для своих лет, полголовы нет, а личико как и было, чуть удивленное.

– Лукаа, да помоги мальчику! – зашипел кто-то из женщин.

– Так я … не, не могу. Не положено, – пробормотал парень, пятясь. – Ее ж нельзя брать, немцы предупреждали…

– Сам справлюсь, – сказал Тимофей, заворачивая ткань.

Девочка и вправду была совсем легкая, ноги чуть из-под ткани торчали, сандалик расстегнулся. Идти было не особо и далеко, если напрямую через виноградник…

Дорога на Плешкенское кладбище была хорошо знакома. Вообще за последние два месяца тяжелой и безнадежной болезни мамы Тимофей осознал, что смерть не самое тяжкое, и мертвых бояться незачем. Но тут такое… просто совсем необъяснимое. Тот немец, он же даже не зверь, а вообще непонятное.

Тимка знал, что фашистов нужно убивать. Конечно, и до этого мгновения знал, но теперь это уже не казалось просто знанием. Понимание – тут и выбора нет.

От юбки пахло пылью и зноем, от того, что в свертке, кровью и чем-то сладким, печеньем, что ли? Думать о том было нельзя, но в голову лезло, да еще о расстегнутом сандалике думалось – определенно ведь свалится.

– Стэй, поправю, – по-русски, хотя и неправильно сказали за спиной.

Тимофей остановился, повернул страшный сверток. Девчонка что, оказывается, шла следом, присела и принялась застегивать ремешок крошечной сандалии. Девчонка оказалась та самая, большеглазая, – что первая немцам виноград совала.

Тимофей понес сверток дальше, меж рядов лозы, мучительно вспоминая, как девчонку зовут. Совсем из головы вылетело. А, Стефэния она, Стефэния Враби.

– Слушай, надо бы лопату достать. Я сразу похороню.

– Тэтка Надья в село побежала. Будэ лопаты.

И точно, были лопаты, и люди пришли, пусть и немного. Даже гроб-ящик успели принести. Все это было не по правилам, но как нужно хоронить евреев в таких случаях, присутствующим было не совсем понятно, а тот, кто знал, на кладбище не пришел. Но Тимка считал, что смерть, она смерть и есть – иной раз просто облегчение для человека. Копали по очереди: сельский могильщик дядько Димитру, хромой Яков, да сам Тимофей Лавренко. И опять все в тишине прошло, бабы плакали, сидела на корточках Стефэ, тоже слезы лила.

Похоронили безымянную девочку напротив маминой могилы – присмотрит мама. До морозов ходил Тимка поправлять холмики, видел на могилках цветы. Часто одинаковые, иногда разные. Тяжко все это было, но позже иной раз думалось: вот так – с ярких цветов на серой земле и началось новое, совсем уж неправильное.

Боец Лавренко загасил о землю окурок – земля на плацдарме была иная, не кладбищенская. Пускай лежит здесь в братских могилах людей много больше, чем на сельских кладбищах, но это солдаты, а с оружием в руках умирать куда легче. Плацдарм – то место, где можно ногой опереться, надежно утвердиться для рывка наступления. Ответят фрицы. Скоро уже, скоро. По всему чувствуется, да и знающий Павло Захарович на то намекал.