Мамин-Сибиряк

В конце апреля Дмитрий Наркисович писал матери в Чердынь, куда она переехала к дочери и зятю:

«Вот уже третью неделю, как мы живем в Ялте. Весна запоздала, как говорят, недели на две, но мы довольны — погода стоит, как у нас в июне, все цветет, зеленеет и радуется.

В Ялте у меня много знакомых: Чехов, Станюкович, М. Горький, д-р Елпатьевский и т. д. Писатели все больше нервные, испорченные славой, как Чехов. Последний изменился до неузнаваемости. Из милого и простого человека превратился в генерала: щурит глаза, цедит сквозь зубы и вообще важничает до того, что я стараюсь с ним не встречаться. Это кумир и божок Ялты, окруженный дамами-почитательницами, получившими прозвище «антоновок». Из Москвы для него выезжала специальная целая труппа, чтобы показать его пьесы — овациям, венкам и прочим выражениям почитания не было конца.

Другая знаменитость — М. Горький, пока еще милый и простой человек, но, вероятно, скоро будет вторым Чеховым, о чем нельзя не пожалеть. Мы, остальные писатели, в загоне, и никто на нас не обращает внимания».

По возвращении из Ялты Ольга Францевна решила, что Аленушка вполне поправилась и теперь можно покинуть Царское Село, где было прожито шесть лет.

Отдохнув за крымское лето, Дмитрий Наркисович решил закончить воспоминания «Из далекого прошлого», начатые им ранее. «Что ж, разучился писать большие вещи зараз, испортил руку, как говорят маляры, можно отдохнуть и на мелочах».

Возвращаясь в дорогое давнее, он все более оттаивал душой и приходил в некое равновесие.

«Все это происходило в самом конце пятидесятых годов, — вспоминал он, — когда в уральской глуши не было еще и помину о железных дорогах и телеграфах, а почта приходила с оказией. Не было тогда самых простых удобств, которых мы сейчас даже не замечаем, как, например, самая обыкновенная керосиновая лампа. По вечерам сидели с сальными свечами, которые нужно было постоянно «снимать», то есть снимать нагар со светильни. Счет шел еще на ассигнации, и тридцать копеек считались за рубль пять копеек. Самовары и ситцы составляли привилегию только богатых людей. Газеты назывались ведомостями, иллюстрированные издания почти отсутствовали, за исключением двух-трех, да и то с такими аляповатыми картинками, каких не решатся сейчас поместить в самых дешевых книжонках. Одним словом, книга еще не представляла необходимой части ежедневного обихода, а некоторую редкость и известную роскошь».

3

Осенью в воскресном салоне Давыдовой вместе с Буниным появился молодой крепкого сложения человек с веселым татарским лицом и даром мгновенного схождения с незнакомыми людьми. Это был Александр Иванович Куприн, напечатавший несколько значительных вещей в «Русском богатстве», в том числе и повесть «Молох», которая сразу сделала его всероссийски известным. Михайловский считал его своим литературным крестником, всячески поддерживал вынырнувший из провинции талант, поэтому был неприятно удивлен, когда узнал, что в «Мир Божий» тот отдал рассказ «В цирке». Виноватым оказался Ангел Иванович Богданович, который слыл страшным хищником по части утаскивания молодых авторов. Правда, все это прощали. Простил и Михайловский. За столом Александр Иванович увлек всех рассказами о собственных необыкновенных приключениях из армейской жизни. Марья Карловна, «Муся», как звали ее близкие, с некоторым удивлением смотрела на развеселого рассказчика, который в их доме будто дневал и ночевал.

Дмитрию Наркисовичу бывший офицер положительно понравился. Теперь, встречая Куприна уже в какой раз в доме Давыдовых, Мамин от шапочного знакомства перешел с ним на товарищеский тон, хотя возрастное и литературное свое старшинство держал не умаляя. Оказалось, Куприн тоже начинал с треклятого репортерства, правда, в киевской газете и все больше по части судебной и полицейской хроники. Но оба сошлись на том, что для беллетриста, как и репортера, надо «видеть все, знать все, уметь все и писать обо всем». Между прочим, Куприн хвастливо сообщил новому своему знакомцу, что род его княжеский: по материнской линии он из князей Кулунчаковых. На что Дмитрий Наркисович достойно ответствовал:

— Дед моей прабабушки со стороны матери был шведским воином. Он был взят в плен под Полтавой и поселен Петром Великим на Урале. Там ему дали прозвище, фамилию Воинсвенский, то есть воин свенский — воин шведский. А со стороны отца предком моим был башкир Мамины Ударение на последнем слоге, — добавил он.

Вроде родни получились.

Странные русские писатели, желающие быть гордыми великороссами, но тоскующие о вселенском родстве!

Мамин первым уловил и особую купринскую манеру разговора, о которой он позже скажет:

— А вот Куприн. Почему он большой писатель? Да потому, что он живой. В каждой мелочи живой. У него один маленький штришок — и готово: вот он весь тут, Александр Иванович… Кстати, он, знаете, имеет привычку настоящим образом, по-собачьи, обнюхивать людей. Многие, в особенности дамы, обижаются. Господь с ними, если Куприну это нужно.