Мамин жених

Веронике не нужен ответ, ей надо вывести меня из равновесия. Возжечь пламя, чтобы сыпались искры, но самой при этом вовремя отскочить и стоять в сторонке.

«По-моему у тебя самой виды на Юру, — говорит она, — я же все вижу. Ты скрытная, Танька. Тебе это не идет».

От ее слов хочется взвыть, я не знаю, как мне надо оправдываться и как вообще оправдываются, когда подозревают в любви, которой нет.

«Отстань, — огрызаюсь я, — а Юре, если хочешь знать, никто не нужен. Он любил и будет любить только Риту».

Что я наделала. Выдала чужую тайну. Вероника взяла меня в тиски.

«Что еще за Рита? Говори!»

Но я уже опомнилась.

«Это тайна. И не вздумай о ней спрашивать Юру. Это государственная тайна».

Мама рада, что я работаю в Школе искусств. Это приличное место для девочки, которая закончила музыкальное училище и не попала в консерваторию. Мама ее закончила, и теперь она учительница музыки. У нас дома с утра до вечера терзают «Детский альбом» Чайковского и «Этюды» Черни упитанные девочки с хмурыми личиками. Когда я прихожу с работы, мама кричит мне из комнаты: «Мой руки, иди на кухню и можешь включить радио». У нас однокомнатная квартира. Пока у нас идут уроки, я живу на кухне. Я все понимаю, но иногда мне хочется голодать, ходить в одном и том же платье только бы не слышать эти сбивчивые ритмы, фальшивые ноты, не слышать голоса мамы: «Руки! Локти не вешать, кисть пампушкой!» Ученицы нас кормят и еще из-за них у нас есть связи. Когда я провалилась на приемных экзаменах, эти связи помогли мне попасть в английскую семью. Это была моя первая работа. Должность называлась няня-сторож. Там была еще няня-воспитатель, а я няня-сторож. В мои обязанности входило гулять с детьми во дворе, сторожить их, чтобы они никуда не забрели. Я больше всего боялась, что они попадут под машину. К дому то и дело подъезжали шикарные иномарки, и детей как магнитом притягивало к ним.

Сначала мне казалось, что дети скучают в нашей стране, что в каждой заграничной машине им мерещится что-то родное; Но потом другие няньки-сторожа объяснили мне, что они не скучают даже по родителям. Им бы только вытаращить глаза и куда-нибудь побежать. Бегают, бегают как угорелые, а уж дома по струночке, там не побегаешь, там строго. В доме, в который я попала, строгостей было выше головы. Нянька-воспитатель была шведкой, никогда не улыбалась, детей отчитывала на своем родном языке. Они ничего не понимали, поворачивали ко мне головы и смотрели с мольбой. Я говорила ей: «Они вас не понимают». Она отвечала на еще худшем, чем мой, английском: «Им не надо ничего понимать, им надо вести себя пристойно».

Работа меня не тяготила. В этом доме я даже кое-что постигла. Можно, оказывается, любить детей и не считать их пупом земли, «нашим будущим», как у нас это принято. Дети — люди, пока еще неумелые, ничего не сделавшие для других, вот и пусть учатся и не обижаются, что с ними строги. Одно мне там мешало — это моя зарплата: один доллар за один час. Платили только за те часы, которые я проводила с детьми во дворе. И я, гуляя с ними, поглядывала на часы: вот один доллар, а вот уже и второй. Шведка иногда говорила, когда я собиралась домой: «Если не спешите, то можете посмотреть видео». Но я в этом доме почему-то даже фильм бесплатно смотреть не могла. Мама давала советы: «Ты побольше разговаривай с детьми, это такая замечательная практика в языке». Но разговор не получался: у девочки менялись передние зубы, она шикала, фыкала, а у ее младшего брата во рту была такая каша, что ни одного слова не разобрать.

Ушла я от них легко, как только подвернулось место в Школе искусств. Мама еще не знает, но в консерваторию я больше поступать не буду. Нет, я не испортила себе руки, бренча полечки и гавоты, что-то произошло с душой. Что-то мучает меня, возмущает, а что — не всегда понимаю.

Вчера неожиданно состоялась генеральная репетиция «Бала в музее». Ничего такого не ожидали, но Вероника пришла и сказала, что объявлена генеральная в костюмах, с аксессуарами — веерами, зонтиками и прочим. Маленьких, глупеньких обрядили в белые парики, платья-кринолины, бархатные камзольчики. Цыплячьи обнаженные плечики выглядывали из кружевных декольте, тонкие в белых чулках ножки мальчиков торчали как картофельные ростки, тянулись из башмаков с большими пряжками. Танец будет изображать ожившие картины, герои выйдут из золоченых рам и станцуют нечто из прошлой жизни. Все эти фрейлины и инфанты — так сказать, классика, но кого нынче удивишь классикой? Поэтому самые ударные танцы будут исполнять герои современных картин. Эти танцоры были особенно жалкими: розовое трико имитировало голое тело, у одной девочки пупок прикрывал похожий на черную редьку пиковый туз, у другой — бубновый. У многих из париков скалились какие-то рожи.