Мамин жених

А я несу свой прожитый день домой, туда, где, прерываясь на неверных нотах, ноет и жалуется старинная французская песенка, где мама из кухни наугад посылает свои команды: «Руки! Кисть — пампушкой, локти не вешать!» Во дворе бегают дети. Совсем как те, английские, лезут к машинам, и мамы, бабушки покрикивают на них. Когда детей учишь чему-нибудь хорошему или опасаешься за их жизнь, можно и прикрикнуть. Музыка — хорошее. Человек должен знать, кто написал оперу «Русалка», и ноты должен знать, и что такое гамма, диез, бемоль. Для чего? А для всего. Музыка нужна человеку, хоть и не делает его лучше. Я получила музыкальное образование, но это не значит, что я стала добрей и отважней. Я не могу подойти в вестибюле к родителям и сказать: «Учить детей языкам, танцам, теннису — надо. Не так и не здесь. Взгляните на окна, какой за ними белый пушистый снег. Он падает специально для детей, для их коньков, санок и лыж. И он не вечный, растает весной. Ничто на этом свете не бывает дважды, даже снег зимой будет другим. Послушайте, оденьте своих детей, завяжите им шарфы, и мы все выскочим в этот белый снег и будем прыгать, веселиться совершенно бесплатно. Потому что ни за какие деньги нельзя купить радость».

Вид мой пугает маму.

«Что случилась?» — «Просто устала. Была какая-то дурацкая генеральная репетиция. Мне никто не звонил?»

Я почему-то уверена, что звонил Игорь Николаевич.

«Звонил какой-то мужчина, — говорит мама, — оставил свой телефон. Ты знаешь, кто это?»

Бросаюсь к телефону, набираю номер, мужской голос браво отзывается:

«Слушаю вас».

«Игорь Николаевич?»

«Какой еще Игорь Николаевич? Это Юра».

«Ах, Юра… Что случилось, Юра?»

«Это ты объясни, что с тобой случилось. Ты зачем рассказала Веронике про Риту?»

Для одного дня — многовато. Слезы, как у рыжего в цирке, веером брызжут у меня из глаз. Кричу, забыв, что меня слышит мама.

«Что вам всем от меня надо? Я не обязана хранить ваши тайны! Вранье это, выдумки, а не тайны! Ведь не был ты разведчиком, не был. И Риты никакой не было!»

«Была Рита, — отвечает Юра, — и тайны чужие надо хранить, даже если они тебе кажутся выдумкой. Не плачь».

«Тогда почему ты сегодня струсил, почему промолчал? Почему только один Игорь Николаевич подал голос?»

«Начинай с себя, — говорит Юра, — разве ты не молчала?»

«Нет, я с тебя начну. Отвечай, почему ты спишь на работе. Придешь, а ты спишь. У тебя сонная болезнь?»

«У меня двойня, — отвечает Юра, — два мальчика. Ты понятия не имеешь, что такое сразу два грудных ребенка. Не высыпаюсь. И ты уж не будь так строга: я ведь самое большое полчаса позволяю себе вздремнуть. Дети, между прочим, меня не осуждают».

Не сразу, но до меня доходит, что он сказал: он женат, у него дети. А Вероника? Она же не знает об этом. Любит и не знает самого ужасного — он женат. Слезы снова брызжут у меня из глаз, но Юра этого не видит.

«А Игоря Николаевича не возноси, — говорит он, — вот будет выставка и увидишь, какой замечательно честный твой Игорь Николаевич, каких успехов достигли его молодые дарования. А все французская гуашь. Пройдется он своей рукой по детским рисункам, подправит, подмалюет и засверкают картинки — глаз не оторвешь».

Не дождавшись ответа, Юра вешает трубку. Но через минуту звонит:

«Давай наш разговор забудем. Особенно про Игоря Николаевича. Ему хуже всех — он же из-за мастерской работает. Талантливый художник, а работать негде».

«Забудем», — отвечаю и плачу уже без слез, одним голосом.

«Перестань, — говорит Юра, — большая уже, Рита никогда не плакала».

Он не говорит, что я похожа на Риту. Наверное, уже не похожа.

Мама ставит передо мной тарелку с манной кашей. Каша в синих разводах от вишневого варенья, которое искристым комочком лежит посередине. «Иди мой руки», — говорит мама. Руки по-прежнему ее главная забота. Она не задает мне вопросов, не вздыхает, не заглядывает в мои заплаканные глаза. Завтра скажет какой-нибудь родительнице со связями: «Танечке надо помочь, что-то ей не очень в этой Школе искусств». Я опережаю ее: «Я не уйду из этой школы, — говорю, — там столько детей и взрослые, как дети, ничего не понимают».

Мама вяло кивает, ей все равно, останусь я или уйду, ее волнует только консерватория. Я должна туда попасть. Без этого ее и моя жизнь не будут жизнью. Когда-то она училась в консерватории, а завершилось все безрадостными детьми, которые наверняка не любят ее и наш дом. У них болтаются локти и кисти рук не желают быть «пампушками». И только часы, на которых движется минутная стрелка, примиряют их с этой каторгой. Я все это знаю, сама одна из них. Музыке надо учить по-разному: высокоодаренных — строго и даже сурово, всех остальных — без нажима, ласково.

«Мама, зачем взрослые мучают детей? Зачем неспособных терзают музыкой? А глупеньких, безвинных какими-то ужасными танцами?»

«Не говори глупостей. Никто никого не терзает. В старину в дворянских семьях всех обучали музыке, танцам, и никому это не вредило».

«Ты уверена? А вдруг повредило? Вдруг какой-нибудь жених, услышав, как невеста бездарно долбит по клавишам, сбежал перед свадьбой?»