Мамка

Впрочемъ, три раза ей удалось пристроиться съ грхомъ пополамъ, но не надолго: рослая, здоровая двушка, Ольга, едва успвала поступать на мста, какъ ее начинали преслдовать мужчины — ухаживаньемъ, а женщины — ревностью, и ей приходилось бжать либо отъ черезчуръ подозрительныхъ Юнонъ, либо отъ черезчуръ назойливыхъ Зевесовъ. А двушка она была чистая, цломудренная, воспитанная въ строгой семь. Окружавшая ее въ столиц, мужская облава мерзила ей глубоко.

Такъ пробилась она, точно рыба объ ледъ, два года, изъ которыхъ добрыхъ полтора — по подваламъ, угламъ, питаясь хлбомъ, лукомъ, да квасомъ. Одичала, огрубла, но упрямо врила, что настанутъ для нея лучшіе дни. Вернуться къ тетк не хотла ни за что, лучше — въ могилу. О московскомъ дяд хорошо знала, что, хоть умри она у него на порог, а онъ ее даже въ домъ не пуститъ, двугривеннаго не вышлетъ. Кругомъ шныряли гадкія твари, торговки и посредницы разврата, — вс въ одинъ голосъ кричали ей: дура, за что ты себя мучишь, когда у тебя есть драгоцнный капиталъ молодости и красоты? Двушка, однако, держалась крпко — и выдержала.

— Хоть бы въ горничныя кто взялъ! — рыдала она.

А подвалъ ей хладнокровно возражалъ:

— Въ горничныя теб нельзя. Ты образованная, дворянка.

— Да какая я образованная? Я и знала-то мало, а теперь забыла все…

— Дворянка!

И, дйствительно, когда выпадали ей мста въ услуженіе, занять ихъ мшалъ Ольг именно ея дворянскій видъ на жительство.

— Нельзя, милая, — объясняли ей, — горничная вещь ходовая. Ее сгоряча и крпкимъ словомъ обзовешь, и по затылку даже если стукнешь, — все должна стерпть… По мировымъ чтобы не шляться… дло житейское… Ну-съ, а вы дворянка, образованная, съ вами такъ нельзя… Стснять же себя ради васъ въ домашнемъ обиход — согласитесь…

Ольга соглашалась и уходила, полная отчаянія. Если что ненавидла она теперь, такъ это именно свой дворянскій паспортъ, по праву рожденія насулившій ей всякихъ житейскихъ привилегій, а теперь не позволявшій ей заработывать жизнь.

Въ одинъ прескверный день, она поняла, что дальнйшая борьба немыслима, что предъ нею остаются на выборъ — либо постылое возвращеніе къ ненавистной тетк, либо — торговля собою. Какъ ни противно было ей первое, а все же лучше разврата. Случилось ей ненарокомъ заработать нсколько рублей поденщиною, шитьемъ, распродала платьишки, которыми обзавелась было на нкоторыхъ кратковременныхъ мстахъ своихъ, и, распростившись съ Питеромъ, тронулась во свояси. хала съ ужасомъ, не вря, что додетъ, и все надясь: вотъ-вотъ случится такое чудо, что спасетъ и выручить.

Въ вагон насупротивъ Ольги помстилась молодая женщина, краснолицая, веселая, вымившая. Едва поздъ тронулся, какъ Ольга и попутчица ея разговорились, а уже за первою станціей были пріятельницами. Замтивъ, что Ольга детъ ужъ очень налегк и голодная, женщина угостила ее баранками, колбасою, чаемъ, водкою. Водки Ольга не пила, а попутчица прихлебывала усердно и вскор стала столь весела, что обратила на себя вниманіе кондуктора и настолько заполонила его сердце, что получила приглашеніе «погостить» у него въ служебномъ отдленіи. Веселая особа согласилась, но — предъ уходомъ — попросила Ольгу припрятать маленькій узелокъ.

— Потому, — шептала она, — я къ вамъ, милая, довріе получила, а кавалеръ этотъ — кто-жъ его знаетъ? Напоитъ, да оберетъ… А тутъ у меня, миленькая, пачпортъ, да двнадцать рублевъ денегъ.

И ушла.

Ольга знала, что спутницу ея зовутъ Акулиной Ивановной, что она крестьянская двица Некормленной губерніи, Пустопорожней волости, деревни Заплатина, Неурожайки тожъ, — что она деть на готовое мсто, выписанная, по рекомендаціи отъ конторы, блою кухаркою, въ незнакомую чиновничью семью въ городокъ К… Препроводительное письмо, по просьб Акулины Ивановны, она сама ей читала: оно лежало тутъ же, съ паспортомъ, съ деньгами. Ей было до боли завидно этой бойкой, сытой, устроенной при мст, женщин, и жаль своихъ собственныхъ неудачъ. Она думала о своей судьб и ея, и готова была помняться съ нею хоть сейчасъ своимъ ненужнымъ ей, нищимъ дворянствомъ, и своимъ забытымъ полуобразованіемъ. Думала, покуда не уснула.

Проснулась отъ внезапной остановки позда. Кругомъ — поле, брезжитъ разсвтъ, люди бгутъ мимо оконъ, по насыпи, машутъ руками, что-то кричатъ.

— Что случилось?

— Женщину убило. Съ позда свалилась. На смерть! Вздумала на ходу изъ вагона въ вагонъ перейти, — ну, а хмельная была. Её и стрясло. Такъ — всю голову въ лепешку.

Женщина эта была веселая Акулина Ивановна.

И вдругъ — точно молніей озарило Ольгу: а узелокъ-то!? Вдь, онъ у нея, у Ольги. Тамъ — паспортъ, тамъ — рекомендація… Вдь это, значитъ, сразу на готовыя харчи?.. Въ позд никто ея, Ольги, не знаетъ, Акулины Ивановой тоже…

И когда, на ближайшей станціи, былъ составленъ протоколъ о происшествіи, и Ольгу, какъ сосдку погибшей по вагону, жандармъ спросилъ:

— Какъ звать?

Она смло отвтила:

— Акулиной Ивановой… Лаптикова — прозвище.

— Покойницу знала?

— Нтъ… Впервые дорогой съхались…

— Говорила съ нею въ дорог?

— Какъ же, господинъ офицеръ! Очень даже много говорили.

— О чемъ?

— О своихъ длахъ. Насчетъ мстовъ больше.