Мамка-кормилица

„Землякъ… мужчина… Оказывается, что мы ничего не знаемъ, что у насъ въ домѣ дѣлается, — разсуждалъ онъ. — Землякъ… И никто недоноситъ. Землякъ… Вотъ это новость! Стало быть Катишь въ это время дома не было. Но вѣдь нельзя-же ей тоже и дома цѣлый день сидѣть… Ей воздухъ нуженъ… Нужно въ Гостиный дворъ, нужно на выставку куда-нибудь, на базаръ благотворительный… Наконецъ, есть и визиты приличія… Нельзя безъ нихъ… Ахъ, какъ все это неудобно! Какъ все это печально! А я на службѣ!.. Я обязанъ служить… Что-же я могу? Катя-же ужъ и такъ сидитъ много дома“.

Онъ остановился посреди кабинета и, все еще волнуясь, сталъ гладить себя по проплѣшинѣ на головѣ.

„Сказать ей? Сообщить о землякѣ? — задавалъ онъ себѣ вопросъ. — Нѣтъ, не буду ей пока ничего говорить. Это ее разстроитъ. Но надо принять мѣры, какія-нибудь мѣры… Мужикъ былъ въ кухнѣ, при всѣхъ… Конечно-же тутъ ничего не могло случиться, и Еликанида только волновалась. Но вѣдь такого рода свиданія могутъ быть и въ другомъ мѣстѣ, если ужъ у ней есть знакомые земляки. Ахъ, какъ все это нехорошо, нехорошо! Но не буду безпокоить Катю, промолчу на этотъ разъ“.

Онъ тяжело вздохнулъ, пошелъ искать жену и нашелъ ее въ дѣтской. Она сидѣла и смотрѣла, какъ обѣдала мамка. Мамка ѣла филе-де-бефъ, приправленный шампиньонами. Онъ остановился. Жена обернулась и сказала:

— Вотъ Еликанида потребовала непремѣнно калача къ обѣду, и я балую ее, посылала за калачомъ. А къ калачу велѣла дать ей малиноваго варенья. Это замѣнитъ ей булку съ патокой, которой она такъ хотѣла.

— Я, барыня, ничего не хотѣла. А ѣшь-ѣшь все одно домашнее, такъ захочется и гостинца изъ лавочки, — отвѣчала мамка.

— Какой-же это гостинецъ булка съ патокой! — снисходительно замѣтила Колоярова.

— Сама купила, на свои деньги купила, такъ ужъ и это много значитъ. Сама… Вотъ что лестно. Я, барыня, только что въ серебрѣ-то хожу, да ѣмъ на серебрѣ, а вѣдь жизнь моя самая каторжная, словно въ тюрьмѣ. Сидишь, сидишь иногда въ заперти, а въ голову тебѣ такъ и лѣзетъ: „а что не убѣжать-ли мнѣ?“

— Что ты говоришь, Боже мой, что ты говоришь! — трагически произнесла Екатерина Васильевна. — Вотъ ужъ на тюрьму-то не похоже. Въ твоемъ распоряженіи квартира изъ двѣнадцати комнатъ, по которымъ ты можешь ходить.

— И все-таки подъ присмотромъ. Со всѣхъ сторонъ кляузы… Чутъ что скажешь — стѣны слышатъ. И одна, одна, одна. Вы мнѣ не подруга, мамзель тоже не подруга… Вѣдь изъ-за этого въ лавочку меня потянуло, чтобъ съ простымъ народомъ повидаться.

— А это-то и не годится. Это было-бы преступно съ твоей стороны. Тебя холятъ, нѣжатъ, чистятъ, моютъ, а въ лавочкѣ простой народъ изъ подваловъ и съ чердаковъ, гдѣ свили себѣ гнѣзда разныя заразныя болѣзни, и ты можешь занести ихъ Мурочкѣ. А заразится и умретъ Мурочка? Вѣдь я съ ума сойду.

Еликанида слушала, ѣла и вдругъ спросила:

— Барыня, нельзя-ли мнѣ какъ-нибудь пирожка съ капустой? Утробой хочется.

Колоярова сдѣлала гримасу.

— Это грубо, грузно для тебя, развиваетъ газы въ желудкѣ и дѣлаетъ отрыжку, — сказала она. — Но чтобы поразнообразить тебѣ столъ — я вотъ что тебѣ предложу. Это блюдо изъ твоего списка и давно тебѣ не подавалось. Хочешь разварную телячью головку съ черносливомъ?

— Охъ, нѣтъ, барыня! Увольте. Знаю я, что это такое… Увольте! — замахала руками мамка. — Тогда ужъ лучше простой бикштесъ съ огурцомъ…

— Нельзя тебѣ огурца. Выбирай что-нибудь другое…

— Тогда купите мнѣ валдайскихъ баранокъ. Это наши родимые. Я вѣдь сама валдайская.

— Выдумала тоже! Гдѣ-же это я буду тебѣ разыскивать валдайскихъ баранокъ!

— А подъ Невскимъ, барыня, въ рынкѣ. Гдѣ продаются кнуты, веревки и валенки, тамъ и валдайскіе баранки есть. Валдайскіе колокольчики продаются тамъ и валдайскіе баранки.

— Простыхъ баранокъ я тебѣ велю купить, — согласилась Колоярова.

— Не то, барыня. Наши лучше. Наши валдайскіе такъ хорошо мужикомъ пахнутъ, — сказала Еликанида и такъ красиво улыбнулась, что слушавшій ее Колояровъ невольно залюбовался ею.

Онъ пришелъ, чтобы сдѣлать мамкѣ „разносъ“ за попытку ея прокатиться на извозчикѣ по Невскому, но тутъ окончательно спасовалъ передъ ней.

„Вѣдь какая красота-то! — думалъ онъ, мысленно раздѣвая и одѣвая мамку и прикидывая ей другой костюмъ. — Если ее одѣть въ платье со шлейфомъ, при декольте, слегка напудрить волосы и научить откидывать ногой шлейфъ, какъ откидываютъ его француженки — какая-бы это прелесть была! Хороша! И сложена прекрасно… — мелькнуло у него въ головѣ. — И какая наивность! Простота. Баранки мужикомъ пахнутъ! — восторгался онъ мамкой. — Мужикомъ пахнутъ… Вѣдь это значитъ — мужчиной. Это показываетъ на ея страстность“.

Онъ походилъ по дѣтской, попыхивая дымкомъ сигары, заглянулъ на мирно спавшаго въ кроваткѣ, закутаннаго въ пеленкахъ Мурочку, и мысленно прибавилъ:

„Но эта страстность опасна для ребенка. Она назрѣла… она готова… Ей стоитъ только прорваться, и тогда ее не удержишь. Надо слѣдить за этой мамкой, надо, какъ говорится, смотрѣть въ оба“.

Мамка доѣла клюквенный кисель и говорила:

— Вотъ кисель я люблю… Киселя я сколько угодно и каждый день готова ѣсть.