Мамонты

Сама Марина Цветаева, как мы знаем, повесилась в Елабуге 31 августа 1941 года.

Говорят, что незадолго до этого ей была предложена непыльная работенка: переводчицы с немецкого в местном НКВД. Всё же лучше, чем мыть тарелки в литфондовской столовке. Но ей, наверное, уже и так хватало.

Елабурский, Елабурский…

В детстве, помню, мне очень хотелось заиметь игрушечный револьвер, пугач.

У моих дворовых приятелей каких только не было! И наганы, и браунинги. И черной жести, и белой. Одни стреляли оглушительными и вонючими пробками, в других же под курок была заправлена гремучая лента: сколько раз нажмешь — столько она и пукнет.

Но мама, как я ее ни умолял, не покупала мне пугача. Объясняла, что денег нет. Или, молча, хмурилась, когда я слишком донимал ее этой просьбой.

Между тем, она не жалела рубля на какую-нибудь никчемную детскую книжку, покупала мне глупые игрушки, иногда раскошеливалась на дюжину оловянных солдатиков.

Но так и не поддалась на мои уговоры купить револьвер. Нет и нет. И что ее зациклило на этом?..

Когда подрос, уже и сам не настаивал. Да и время подошло такое — не до игрушек, война.

В артиллерийской спецшколе, когда заступал в караул, разводящим, мне выдавали настоящую саблю, в ножнах. Такую же, как на давней фотографии держал поперек колен мой отец, только что произведенный в офицеры.

А револьвер я так никогда в руках и не держал. И к старости лет уже не сильно сожалел об этом…

Лишь однажды ход моих мыслей приобрел иное направление.

В выходной день я сидел у телевизора и смотрел передачу, которая, при всем дурновкусии ее ведущего, бывала весьма остра.

Еще в этой передаче была такая необычная жанровая находка. Ведущий, сознавая, что данная ему природой внешность — вытаращенные глаза, раскормленные щеки, — не внушает особого доверия, применил очень интересный прием: он сам не появляется в кадре (разве что в отдалении, на фоне домашнего камина или аквариума с рыбками), а лишь направляет разговор, задает вопросы, сам же на них отвечает, — а в это время на экране светится чье-нибудь хорошо знакомое зрителю лицо, как правило — интеллигентное и даже симпатичное.

То есть, происходит как бы отождествление голоса ведущего с лицом его собеседника. И это восстанавливает доверие.

Иногда, в паузах, из ящика вырываются хоровые стенанья «Реквиема» Верди, пассажи надрывного хачатуряновского вальса, грудной голос Людмилы Зыкиной, — и это, надо признать, весьма заводит всякого непредвзятого человека. Под такую музыку любые слова тронут сердце.

Так вот, однажды в эту передачу был приглашен Владимир Абрамович Этуш, обожаемый миллионами зрителей киноактер: чего стоит хотя бы его Саахов в гайдаевской «Кавказской пленнице»!..

Судьба одарила меня давним знакомством с Этушем. Одной из первых его ролей в кино был Мамедов в мосфильмовской экранизации моей повести «Время летних отпусков». Блестящими были и его пробы комической роли иерея Жохова в фильме «Молодо-зелено», но по ряду причин утвердили на роль другого артиста. Встречались мы и позже.

Я всегда безмерно уважал Владимира Абрамовича, ценя не только его искрометный талант, но и безупречность биографии: участник Великой Отечественной войны, воспитатель творческой молодежи — ректор Щукинского театрального училища.

И вот на телеэкране Этуш.

А за кадром — въедливый голос ведущего, допекающий собеседника вопросами об одном известном олигархе с еврейской фамилией, который заделался вдруг удельным князьком в дальних тундрах, а еще — то ли купил, то ли продал заграничную футбольную команду…

— Как же так, Владимир Абрамович?.. — допрашивал с подковыркой ведущий. — Что вы можете сказать по этому поводу?

Этуш скосил на него — отсутствующего в кадре, невидимого, — свои испепеляющие черные глаза, поиграл желваками и сказал совершенно спокойно:

— Пусть мне дадут револьвер!

Ведущий осекся, смылился с экрана (хотя его там и не было) и опять включил на полный голос Людмилу Зыкину.

А я, потрясенный, сидел в кресле напротив телевизора, будто бы услыхав откровение свыше.

Во мне даже не шевельнулось чувство протеста: мол, да что вы, Владимир Абрамович, ну, как можно — такие слова!..

Наоборот, во мне вдруг всё взыграло воодушевлением, как будто я обрел искомый момент истины, господи, как просто! как убийственно верно!

«Пусть мне дадут револьвер».

И теперь, когда меня крючит отчаяние — что же мы наделали!.. — когда я беседую о русском либерализме с другим олигархом, будто бы сошедшим с плакатов двадцатых годов художника Моора, уже не влезающим в штаны, будто бы он свои миллиарды проел в Обжорном ряду; когда я вижу на Москве-реке плавучий бордель, переделанный из самоходной баржи, с гордым именем на борту — «Барин»; когда один подонок, при всем честном, при всем нищем народе, предлагает другому пари на миллион долларов; когда я слышу о богаче, нанявшем самых известных в стране артистов, чтобы смешить гостей на дне рождения своего бультерьера; когда я вижу, как юная леди в бриллиантах куражится среди таких же шлюх, и вдруг я извиняю ее тем, что она всего лишь дочь своего отца и своей матери…