Мамонты

Нетрудно угадать судьбу незадачливых агентов, так и не сумевших выполнить данное им боевое задание.

В том же памятном девяностом году, когда я возвратился в Москву из Киева, где изучал бумаги в серозеленой папке, ко мне в издательство «Пик» пришел человек, назвавшийся племянником Виктора Михайловича Чернова.

Он принес рукопись его книги, никогда не издававшейся в России. Сейчас уже не помню, как она называлась: были ли это «Записки социалиста-революционера» или более поздняя — «Перед бурей»? Издать ее тогда не удалось: мы были на мели, без средств, работали под цепким приглядом спецслужб. Впоследствии эта книга увидела свет в другом издательстве.

А в моей памяти были еще свежи только что прочитанные в Киеве строки признания: «…И сейчас я не могу сказать, были ли очень огорчены или нет моей неудачей мои товарищи».

Я поразился тому, какие неожиданные встречи — будто бы нарочно, в назидание — устраивает судьба.

Но так и не решился рассказать об этом племяннику.

Елабурский, Елабурский…

Всё нейдет из ума тот самый товарищ Елабурский, который в Париже совращал моего отца — поезжай и убей! — а потом, уже в двадцать девятом, повстречался ему в Москве — здрасьте, давно не видались…

Что за фамилия — Елабурский? Настоящая, или партийная кличка, или чекистский псевдоним? Не знаю. Но корень ее не вызывает сомнений: Елабуга, захолустный городок на Каме, где в августе 1941 года повесилась Марина Цветаева.

Я узнал подробности ее смерти в ту пору, когда о ней самой, о ее судьбе, о ее поэзии вообще мало кто знал. Знавшие были наперечет. Но мы, питомцы Владимира Александровича Луговского в литературном объединении «Комсомольской правды», часами — хотя и вполголоса, хотя и оглядываясь, — читали ее стихи: «..Легко обо мне подумай, легко обо мне забудь…» Луговской же принес из дому затрепанный томик с ее пьесой «Конец Казановы», изданный, кажется, в Праге, и мы читали его по кругу и тоже запоминали наизусть.

Всё это было в конце войны — в сорок четвертом, либо сразу же по ее окончании, в сорок пятом.

Тогда миллионные жертвы притупили в нас само ощущение смерти.

Но о том, что Марина Цветаева погибла в сорок первом — об этом не знал никто.

Тем более не ведали о ее самоубийстве.

«Да что вы! Марина Цветаева умерла у меня на руках…» — уверял нас Александр Соколовский, невысокого росточка, щуплый паренек, коротавший эвакуацию в Елабуге.

Позже мы вместе учились в Литературном институте, он — курсом старше. Застряла в памяти его стихотворная строка: «…над Елабугой огни дрожат». И там был тот же разговор: «У меня на руках…». Но Саше мало кто верил, он слыл фантазером и болтуном.

Гораздо позже, уже после его смерти, я нашел в книге Ирмы Кудровой «Гибель Марины Цветаевой» подтверждение его близости к семье (он был другом ее сына Георгия, Мура, погибшего вскоре на фронте, в первом же бою). Саша Соколовский застал Цветаеву бедствующей в Елабуге, нанявшейся посудомойкой в литфондовскую столовку, а там и полезшей в петлю…

Конечно, не в этих житейских тяготах была ее трагедия.

И не здесь бы, мельком, писать о ней.

Но слишком много зловещих параллелей нарисовалось в судьбах окружавших ее людей.

Мужем Марины Цветаевой был Сергей Эфрон, сын народоволки Елизаветы Дурново и народовольца Якова Эфрона. Почти все — и родители, и их дети — побывали за решеткой царских тюрем.

Кроме младшего, Сергея.

С началом мировой войны он покидает университет, где учился на факультете филологии, отправляется на фронт. Заканчивает Петергофскую школу прапорщиков, подобную той, где учились Валентин Петрович Катаев и мой отец. Но после революции он подался не к красным, а к белым. Участвовал в Ледовом походе. Вместе с Врангелем покинул Крым, хлебнул лиха в лагерях Галлиполи. Потом обосновался в Праге.

Именно туда, в Прагу, отправилась к мужу Марина Цветаева.

В ее воспоминаниях есть такие, на зависть крепкие и выразительные строки:

«28 апреля 1922 г. накануне моего отъезда из России, рано утром, на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского.

— Ну-с, Маяковский, что же передать от Вас Европе?

— Что правда — здесь.

7 ноября 1928 г. поздним вечером, выйдя из Café Voltaire, я на вопрос:

— Что же скажете о России после чтения Маяковского?

Не задумываясь, ответила:

— Что сила — там».

За то, что приветствовала Маяковского, Цветаеву изгнали со страниц «Евразии», «Последних новостей». Ее, автора «Лебединого стана», воспевавшего белое движение, вообще перестали печатать в эмигрантской прессе Парижа.