Мамонты

Но сперва — о персонажах этой сцены. Василий Кириллович Черемных, главный инженер кирпичного завода, победительной внешности мужчина лет тридцати с гаком (в одноименном фильме эту роль сыграл первый красавец, «первая перчатка» советского экрана Иван Переверзев). Молодой архитектор еще более молодого северного города Джегора Ирина Ильина, только что окончившая институт (первая и, кажется, единственная роль в кино очень красивой ленинградской актрисы Ады Шереметьевой). И, наконец, главный герой повести Николай, Коля Бабушкин, строитель-монтажник, депутат райсовета, так сказать, идеальный герой, грёза соцреализма, он-то и есть «молодо-зелено» (в фильме эту роль сыграл сам еще очень молодой Олег Табаков).

Некоторые литературные критики той поры не избежали соблазна отождествить книжного героя Колю Бабушкина с автором повести, может быть, улавливая извинительную простоватость обоих.

А уж создатели кинофильма — режиссер Константин Воинов и его команда — те уж расстарались вовсю: в некоторых сценах Олег Табаков так уморительно копировал походку провинциального автора, что все, кто был в просмотровом зале «Мосфильма», подыхали со смеху, едва не катались по полу, — лишь он один, этот самый автор, сидел, уставясь на экран, не понимая даже, что за смех, что тут смешного?..

Ну, ладушки.

Попробуем разобраться в том понятии прошлого, которое столь многократно и акцентировано звучит в эпизоде.

На первый взгляд, оно таит в себе смысл совершенно интимный, касающийся лишь сторон наметившегося любовного треугольника — Черемных, Ирина, Коля Бабушкин. Девушка ревнует импозантного старшего друга к его прошлому, к былым увлечениям его сердца; Николай догадывается, что прошлое есть и у нее, хотя юный возраст героини позволяет декларировать чистоту; да и сам он, Коля Бабушкин, любил когда-то… Ведь прошлое есть у каждого человека.

Но из первых же посылок, из его раздумий выясняется, что нельзя иметь в виду лишь любовное прошлое. Сразу же появляется весь набор анкетных строгих пунктов: «служил в армии», «стал комсомольцем», «был избран», а еще — «про папу и маму»…

Тем не менее, Ирина Ильина продолжает настаивать запальчиво: «У нас нет прошлого!»

Что же заставило автора с той же настойчивостью насыщать риторическими повторами речь своих героев?

Ведь не о любовном, в самом деле, треугольнике накатал он свою повесть?

Нет, конечно.

В том было заклинание: у нас нет прошлого!

Того кошмарного прошлого, что лишь недавно перестало быть тайной: с расстрелами безвинных людей; с каторжными лагерями, в которых гноили за колючей проволокой миллионы узников; с жестокой цензурой каждого написанного либо изреченного слова… а если еще дальше, в глубь годов, то и с повальными — именем революции! — конфискациями; с жестокими расправами над крестьянством; с разорением церквей, поруганием икон…

Вообще, заглядывать в прошлое не рекомендовалось. Предпочтение отдавалось современности.

Екатерина Алексеевна Фурцева, призывая писателей, художников, киношников изображать в своем творчестве современность, уточняла на всякий случай: «Современность — это после XX съезда партии!»

Добавлю, что и у меня лично не было причин тяготеть к прошлому.

Там было всё то же: расстрелы, лагеря, репрессии, конфискации…

А обращение к еще более далекому прошлому грозило еще большими неприятностями.

Это знали все. И держали рот на замке.

Живо помню, как за домашним столом, в семейном кругу, в обществе двоюродных братьев — Юры, Коли, Володи, — я однажды (а было это еще при товарище Сталине), раздухарившись, завел речь о загадочной роли графа Клейнмихеля и графини Клейнмихель в судьбе нашего общего деда Андрея Кирилловича…

Старший из нас, Юра Приходько, мгновенно побледнев как мел, округлив глаза, вскочил с места, ударил кулаком по столу, выпятил грудь колесом и заорал столь несвойственным ему, интеллигенту, рыком:

— Ма-алчать!..

Я умолк. Притом надолго.

В 1970-м киевское издательство «Молодь» попросило меня написать предисловие к украинскому переводу повести «Товарищ Ганс», рассказать поподробней об украинских своих корнях.

Когда книга вышла в свет, я, первым делом, повез ее на улицу Кирова, чтобы показать единокровной сестре деда Акилине Епифановне Коломийцевой, той самой тете Киле, что однажды приняла меня за своего братца Андрюшу.

При этом я имел в виду, что Коломийцевы, в отличие от Приходьков, страсть как не любили все эти семейные тайны, вышучивали не без злости все эти байки про графьев и графинь, все эти легенды о высокородных предках Андрея Кирилловича.

С гордостью, ожидая похвал, я поднес тете Киле книгу со своим проникновенным «Словом до украïньских читачiв», где черным по белому было написано: «…мiй прадiд з Полтавщины був крiпаком».

Тетя Киля прочла эти строки, но не прослезилась, а почему-то вдруг затряслась мелкой трясцей и загоготала, как гуска:

— Га-га-га-га-га-га…

И всякий раз после этого, завидев меня, она опять начинала гоготать, и мне оставалось лишь радоваться тому, что доставил ей столько веселья на старости лет.