Мамонты

Рекемчук. Мы давно и, пожалуй, напрасно прибегаем к эвфемизмам, говоря об этом явлении. Мы явно избегаем произносить слово „фашизм“. Нам трудно говорить об этом. Мы — дети, люди страны, победившей фашизм. Говорить о „русском фашизме“, о фашизме в своем доме — стыдно, страшно. Вот почему мы предпочитаем говорить обиняками. Но нужно называть вещи своими именами: это движение политическое, фашистское. Чем скорее мы это поймем — тем скорее научимся с ним бороться».

Потом было множество телефонных звонков от тех, кто смотрел и слушал этот выпуск «Взгляда».

Одни высказывали поддержку. В их числе был Юрий Нагибин: «Ты сказал то, что надо было сказать давно».

Другие же, не представляясь, не ввязываясь в спор, просто крыли меня трехэтажным матом.

По возвращении из Киева я буду вызван повесткой в суд, в качестве свидетеля по делу Осташвили-Смирнова: статья 174-я УК, часть вторая, разжигание национальной розни…

На подходах к Мосгорсуду, на Каланчевке, у трех вокзалов, писателей «Апреля» встречали всё те же накаченные молодцы в черном, лица которых еще не стерлись из памяти с минувшего января. Опять куражились, бранились, угрожали.

Фашистская газетенка «Русский клич» опубликовала фамилии, адреса, телефоны писателей, которые проходили свидетелями по делу. Звонки не умолкали, почтовые ящики не пустовали.

Зато самого Осташвили, когда милиционеры высаживали его из «воронка», встречали букетами цветов всё те же базарные тетёхи.

Щелкали затворы фотокамер. Виновник торжества улыбался.

Когда наступит мой черед давать показания, он первый задаст мне вопрос: «Так, скажите, свидетель, какой вы национальности?»

Каюсь, мне очень захочется переспросить: «А вы?»

Право же, в его облике, при всем желании, было трудно уловить черты, характерные для русских лиц.

Однако я воздержусь от этого встречного вопроса и лишь скажу о себе: «Русский».

Стенограмма процесса составит пухлый том.

Ему дадут минимальный срок: два года. К тому же подоспеет какая-то амнистия.

Но он так и не выйдет на волю. В апреле 1991 года, за несколько дней до освобождения, рано утром его обнаружат повесившимся прямо в бараке исправительно-трудовой колонии под Тверью.

Конечно же, версия самоубийства будет поставлена под сомнение. Газеты, как обычно падкие до сенсаций, наперебой станут излагать предположения, слухи. Одни будут утверждать, что его повесили те же жидо-масоны, уголовные авторитеты еврейской национальности, отбывавшие сроки в колонии. Другие, наоборот, выдвинут версию того, что Осташвили не прижился среди таких же, как он сам, националистов и был удавлен «за жидовский нос».

Лично я придерживаюсь третьей версии.

Повторю: Осташвили оставалось лишь несколько дней до выхода из колонии. И кто-то испугался, что, выйдя на свободу, он заговорит.

Что он расскажет, кто и как провел в писательский дом банду погромщиков; где изладили и где нашлепали для такого случая хоругви и плакаты; кто научил, как рассаживать бандюков в зале, какие стихи читать и какие песни петь; а главное — кто давал гарантии, что всё это останется безнаказанным, сойдет с рук.

Закончив выступление, я ушел за сцену отдышаться.

Оттуда слышал, как Александр Городницкий, встреченный овацией, вышел на авансцену.

Зазвенела гитара, пошла песня, которая мне очень нравилась.

Что снится ночью прокурору,
Что снится ночью прокурору,
Когда полуночную штору
Качает слабым ветерком?
Не выносить из дому сору,
Не выносить из дому сору,
Не выносить из дому сору
Ему советует горком…

Я заглянул в клетушку за сценой: там самозабвенно дулись в карты, в подкидного дурака, славные ребята из литературно-музыкального театра «Academia». Они уже сделали свою работу: все билеты проданы, зал полон, писатели из Москвы в ударе, киевская публика отзывчива.

Как раз в тот момент, когда я вернулся из-за кулис на сцену, зал подхватил вслед за Сашей Городницким:

Что снится ночью прокурору,
Что снится ночью прокурору,
Что снится ночью прокурору,
Когда впадет он в забытье?
Сны про избу да про корову,
Сны про избу да про корову,
Сны про избу да про корову, —
Про детство давнее свое.

На журнальном столике, у занавеса, лежали записки, прикочевавшие из зала, адресованные мне.

Развернул верхнюю.