Мандала

– А ведь что такое пробуждение? Что, как не превращение «я» в «мы»? Разве любовь с милосердием, о которых возвещали Иисус и Будда, в итоге не то же самое – преодоление своего «я» и обретение «мы»? Однако это не пробуждение. Пробуждение – то, что в буддизме называют видением истинной природы и обретением буддовости, – не слова и не теория. Это действие. Даже если век взывать к бодхисаттве Авалокитешваре, век класть поклоны у статуи Просветлённого, стерев все колени, – всё это ничто в сравнении с секундой действия.

– Я не знаю. Я вообще не знаю, что есть что.

– На самом деле и я не знаю. Я тоже не знаю, что есть что. Оттого и тяжело. Потому я и пью и скитаюсь по ночным улицам.

Я остановился.

– Ступай домой.

Пори дважды кивнула, однако по-прежнему не отходила от меня. Она была словно женщина, встретившая на дороге потерявшегося плачущего ребёнка: ей было жаль бросать меня одного посреди улицы, и в то же время она не могла решиться идти со мной до конца. Скорее всего это было сочувствие. Однако не получается ли, что сочувствие в итоге хуже равнодушия? Не похоже ли оно на крошки печенья, которые бросаешь тому, кто несчастнее тебя, чтобы убедиться в собственном благополучии и порадоваться ему?

Неоновая вывеска мотеля «Счастье» бешено мельтешила туда-сюда.

– Я переночую здесь.

Пори сверлила меня взглядом. Было жутко холодно. Я быстро простился с ней и нырнул в мотель.

Вслед за мальчишкой-коридорным я поднялся по лестнице, ноги подкашивались. На третьем этаже в пролёте я оступился и чуть не упал. Расплатившись за гостиницу из неприкосновенного запаса, заказал бутылку сочжу.

Потом вытащил из котомки статуэтку Будды и поставил на ладонь. У Будды было человеческое лицо, искажённое всевозможными мирскими страданиями и омрачениями. Оно непрестанно менялось, не зная ни мгновения покоя. Мечты и реальность, желание и уныние, восторг и скорбь, добродетель и порочность, мрак и свет, рай и ад, тревога, беспокойство, сомнения, блуждания, отчаяние, пустота… Всё это кружилось в бесконечном хороводе. «Будда!» – тихо позвал я. Человек-будда скривил губы и недовольно усмехнулся. Тебе ещё рано. Почему теперь каждый салага мнит себя мастером? В блужданиях тоже есть категории. У меня высший разряд, у тебя – восемнадцатый. Я сильно потряс головой. Я – это я. Я – не твоя копия. И у меня свой путь к Будде. Но я не знаю какой. Поэтому мне тяжело. Рот человека-будды снова скривился: сомневающийся заслуживает лишь поражения. Значит, надо решиться? Но как? Каким образом? Смени тело, – сказал человек-будда, – в этой жизни ничего не получится. Я схватился за голову. Зачем ты лжёшь? Ты ведь сам говорил: продолжающий жить и терпеть достойнее самоубийцы. Ты ведь говорил, что только пробудившийся может самовольно уйти из жизни. Значит, ты пробудился? Значит, я не имею права умереть?

Принесли спиртное. Я выключил лампу и стал пить. В комнате стояла полутьма, но бутылка безошибочно попадала в рот. Когда она была почти пуста, в дверь постучали. «Да», – отозвался я несколько громче, чем необходимо. Дверь открылась – похоже, кто-то вошёл. Не было слышно ни звука.

– Кто это? – крикнул я, нажимая выключатель.

Вместе со щелчком комнату залил свет.

– Я.

От внезапно вспыхнувшего света я не сразу узнал обладателя голоса. У двери по стойке смирно, как на школьной линейке, стояла девушка. Это была Пори.

– Что случилось?

Это было неожиданно. Пори стояла молча. Всё равно приятно. До чего же хорошо, когда рядом такой же живой человек. Было невыносимо каждый раз убеждаться, что я один.

– Хочешь что-то мне сказать?

Несмотря на радость, мои слова прозвучали холодно. Пори всё ещё молчала. Проклятье. Сидя на полу, я поднёс бутылку ко рту. Тогда она подошла и присела на корточки рядом.

– Вы несчастны.

Я опустил бутылку. В ней осталось не больше глотка.

– Кто несчастен?

– Мне почему-то так подумалось. Когда вы отвернулись и пошли в мотель… вы показались мне самым несчастным человеком на свете.

Я бездумно смотрел на Пори. Она сидела, обняв руками колени и упираясь в них подбородком, – в её позе было что-то особенное, невыразимое. Полная грудь на астеническом теле делала её похожей на зрелую женщину; глаза, казавшиеся огромными на маленьком лице, в глубоких, как пещеры, глазницах, излучали скорбь, будто глаза вдовы, познавшей все жизненные треволнения, все прихоти судьбы. Не верилось, что от молодой девушки, которой от силы девятнадцать-двадцать лет, может исходить такая печаль. Я поднёс бутылку ко рту и с силой втянул последний глоток.

– И что… предлагаешь нам с тобой в два слоя?

Пори не ответила.

– А, да ведь ты не знаешь, что это значит.

Я ломал голову, придумывая подходящее выражение.

– Хочешь… сделать мне подношение?

Пори по-прежнему молчала. Проклятье.

– Хочешь переспать со мной? – быстро проговорил я, повысив голос.

Она покачала головой.

– Тогда зачем пришла?

Она подняла голову и посмотрела на меня.

– Говорят, если искусить монаха, попадёшь в ад.

Я засмеялся.

– Ты так боишься ада?

Она не улыбалась.

– А вы не боитесь?

Я кивнул.

– Там тоже живут люди.