Мандала

— Некоторые выкладывают узор. Многие начинают с двоек и понимают, что им нечего вспомнить, когда дело доходит до тузов, — он говорил монотонно и смотрел в сторону своими безучастными глазами. Десятки миллиардов судеб, неразрывно связанных. Сотни миллиардов несовпавших рубашек.

— Две рубашки никогда не меняются, — в его ладони промелькнули разноцветные шуты. — Любовь и смерть.

— Бывали ли случаи, когда воспоминания разных людей падали на одну карту? — спросил я.

— Лишь у двоих, — он показал рубашки карт, которые держал в руках. Они были одинаковые, и на каждой была девушка. — На даму червей.

— Кто это?

— Я не знаю.

5

— Тебе надо научиться расслабляться.

Это все чушь. Мир подомнул меня. Я даже не человек, я бескостный организм, спрятанный в теле. Я не могу перестать быть этим чертовым мечтателем. Моя тщедушная инфантильность, которая идет наряду с отвращением ко всем благам, невозможность установить себя в центр, точку свободы, она меня убивает. Что это? Смерть стремлений? Но я не собираюсь плодить кого-то здесь, не собираюсь перебираться из своей системы восприятий в это унифицированное неотрефлексированное болото. Люди натворили дел, построили этих пружинистых стен, от которых я отскакиваю как мяч. Ты на все смотришь со стороны, говорят они, и я поражен, что они это замечают. С моими идеалистическими установками мне больно даже сдвинуться с места. Ты понимаешь меня?

— Не совсем.

Тебе так просто. Ты никогда не мыслила о себе как о чем-то некомплиментарном. Ты говоришь о своих правах и о свободе пола. Но нас обусловляет наша физиология. Был бы я рад, если антропология слилась с антропософией и дала мне свободу, но она не может. Зачем, скажи, я пустился в эти пустые размышления? Я не хотел уходить так далеко, но теперь вернуться невозможно совсем, и нет даже человека, который станет мне собеседником — пусть он будет мужчиной, какая к черту разница. Я жду, что он не будет кивать впустую, что зерна моих мыслей как-то произрастут в нем. Меня не тянуло к мужчинам, и вряд ли потянет. Что теперь? Я присоединю себя к этому сонму интеллектуальных материалистов? Ответь мне, как полюбить мне мою нерастраченную молодость спустя столько времени? Они строят, бегут, делают. Они не вдаются в пустые вольнодумства.

Как этот невроз поднимается все выше. Видишь ли ты? Чувствуешь ли ты, что над ним лишь пустая смерть и вынужденное самоубийство? Я скакал в молодости по всей этой философии как по беллетристике, не вникал и был рад. Но теперь я дошел туда же по-своему. И нет жизни ни внутри, ни снаружи. Я знаю, что скажет эта книга, которую ты откроешь. И всю ту чушь, которую они выдумывают, чтобы возвысить себя, не касаясь этого, я видел — и так часто. Я думаю о том, что не был никогда настолько уверенным в себе и глупым одновременно. Почему же? Ведь всем должна была быть предоставлена это свобода, но меня она обошла — и никто никогда не посмотрит больше на мир с той стороны, с которой я смотрю, на этот мир, в котором каждая мысль — преступление, с этих вознесенных позиций. Они могут давиться и говорить, что понимают в очертаниях взаимодействий их истинную суть, что имеют чутье, но это лишь праздные разговоры. Я не сойду с ума отсюда, я понимаю слишком хорошо, но жизнь моя уже не начнется счастьем.

Чувствуешь ли ты, что цинизм их не связан никак с настоящей мудростью — что он лишь набитые шишки и огромное, гнетущее их, эго? Они скачут с мысли на мысль, но никогда не задумываются, собирают слова в высказывания, которые, как думают, что-то значат. И они строят этот мир наружу и наружу и наружу. Они повторяют, что жизнь их научила — но какие же они идиоты — меня тошнит от этих фраз — ведь жизнь ничему не учит, ведь жизни вне тебя никогда нет — а они вливают в себя этот вакуум и рассуждают о вещах так, словно заслужили.

Я хочу сбежать — видишь ли ты это? Я должен уйти туда, где есть просвещенные, пока не поздно. Мне нужно знание, чтобы разрешить это состояние — я не хочу коллекционировать отвлеченные, не нужные никому факты, которыми они щеголяют как эрудицией, которыми делятся, как думают, в обход — как помышляют себя властелинами мира. Сверхлюди, они воистину, не жалеют никого и не видят дальше своего мизинца, которым им так и тянется запустить куда угодно, радостно восклицая. Испугавшись смерти, я бы, как они, пал ниц и стал бы делать то же, что и они, постоянно поглядывая на часы, постоянно соревнуясь, конкурируя и предвосхищая. Я так хочу упасть туда, свалиться своей мордой и сказать, видите ли? Видите, что стал я такими, как и вы, потому что вы решили не ползти вверх, дальше, был бы у меня этот момент, и я обликал бы все их пороки, пока наконец не стал бы таким же.

6