Мандариновые острова

— Это моё лежит! — сразу крикнул Зинченко.

И правильно крикнул. Потому что Толик был такой очумевший от радости (отпускают же!), что уже собирался всё с подоконника загрести, не глядя.

Он уже был готов больничное полотенце тоже в сумку кинуть, — хорошо, что мы с Пашкой и Зинченко бдили и сразу закричали в три голоса:

— Это больничное!

Толик сразу дёрнулся и полотенце бросил на кровать. Как змею. Гремучую.

Среди наших все знают — нельзя ничего больничного брать домой! Ни-ни! Если возьмёшь — то больница за тебя прицепится и с тобой поедет. И тогда дома не долго пробудешь. Утянет тебя больница к себе обратно.

Ну и вот. А когда выписываешься и собираешься, то всегда как будто чокнутый немножко. Это так выписка действует. А больничные всякие полотенца, стаканы, ложки, карандаши те же — они в холле лежат, на случай, если своих нету, — так и норовят в руки прыгнуть. Чтобы с собой забрал. И то верно: никому и ничему всю жизнь в больнице проводить не хочется. Но — нельзя! Железное правило. Так что неудивительно, что Толик дёрнулся — чуть не попался!

— Сына, ты всё собрал? — опять спросил Толиков отец.

Толик остановился и медленно обвёл глазами палату. Медленно-медленно. И ещё раз. Больничного с собой брать нельзя, но ещё хуже — своё в больнице оставить. Своё тут оставишь — точно вернёшься. А кому охота? Я вот в прошлый раз вроде всё собрал. Всё-всё! А потом оказалось, что расчёску в душе забыл. Вот и…

Так что Толик сам смотрел и мы ему помогали. Зинченко даже тумбочку отодвинул — вдруг чего туда закатилось. Нет, всё было чисто. Тогда Толик ещё в душ сбегал — пасту, щётку, мыло там проверить. Расчёску, опять же! Нет, тоже не забыл.

Его отец сумку застегнул — сумка получилась пухлая, просто ужас, сколько вещей скапливается, пока лежишь! — и сказал:

— Ну что, сына, поехали, что ли?

Это у него так тихо как-то прозвучало, виновато даже вроде. Понятно — он на нас посмотрел. На Пашку, Зинченко и меня, то есть. Что мы все сидим — Пашка с Зинченко на кроватях своих, а я на коляске — и на Толика смотрим.

И Толик тоже на нас посмотрел.

— Да, пап, сейчас, — сказал он.

А потом ко мне повернулся.

— Хочешь, — говорит, — научу тебя паруса рисовать?

— Да ну, на фиг! — говорю я.

Но Толик уже подошёл и взял альбом. Пашкин. Понятное дело, свой-то он давно в сумку убрал уже. Я думал, что он карандаш ещё возьмет или ручку, а Толик только так хитро на меня глянул, как будто какой-нибудь фокус хотел показать.

— Смотри, — говорит.

И альбом чуть согнул. Не совсем, а чтобы листы дугой выгнулись. И пальцы чуть разжал. Чтобы листы разъехались, друг с дружкой разлепились. И ко мне боком повернул.

— Видишь? — спросил Толик.

А чего там видеть-то? Альбом и альбом. Бумага… Но тут я присмотрелся и чуть не ахнул. Паруса! Паруса получаются! Вот, значит, в чём дело было! Паруса прячутся друг за другом — как листы альбомные! И все те мои паруса — ну, которые я раньше рисовал, — они нормальные были, а никакое не бельё на столбах! Только я забыл другие дорисовать, которых за первыми не видно. Почти не видно. Почти! Почти не видно, но всё-таки выглядывают кусочки! Вот где у меня прокол был! Все те треугольнички и штриховка, которые Толик рисовал, — они же должны были другие паруса обозначать! Ну, я дурак! Во дурак!

— Ха, — сказал я. — Подумаешь!

Потом расправил миллиметровку и ещё сказал:

— Нужны нам паруса твои! У меня вон что есть! Специально для карты острова! Сестра из своего географического института принесла, это тебе не просто так!

Миллиметровка Толика, конечно, сразила. Он чуть было не попросил себе листочек. Даже облизнулся.

Толик всегда так делает, когда чего-то очень хочет. Но потом он обернулся на отца, на сумку… И когда опять на меня посмотрел, то я понял, что он уже далеко. Дома. К Новому году готовится. Глаза у него были уже совсем нездешние. И никакая миллиметровка не имела теперь для него значения.

Вот так Толик и уехал.

Елену Николавну я поймал потом в коридоре и сразу, пока не передумался, спросил про выписку. Елена Николавна сначала не хотела отвечать. А затем сказала, что «может быть, завтра». У неё лицо сделалось сразу такое виноватое, как у моей мамы, когда она меня с улицы ужинать зовёт и говорит, что потом доиграю. Потому что сама-то знает, что никаких «потом» не будет, после ужина — уроки ещё и спать. И у Елены Николавны вот так же вот по лицу это было заметно.

Тут, наверное, у меня совсем убитый сделался вид, потому что Елена Николавна сказала вдруг:

— Вот что, дружок. Случай твой неординарный, решать вот так на бегу мы не будем. А завтра… А завтра я Андрея Юрьевича попрошу твою ситуацию вынести на консилиум. Потерпишь до завтра?

До завтра?! Потерплю, конечно! Потому что завтра — завтра точно домой! Не может же быть, чтобы на консилиуме этом по-другому решили! Не, всё, завтра — прощай, больница!