Мандарины

— Мысли у меня совсем о другом, — сказал Ламбер и, опустившись в кресло, мрачно добавил: — Воланж уверен, что мой отец умер не от несчастного случая, его убили.

Анри вздрогнул:

— Убили?

— Дверцы сами собой не открываются, — сказал Ламбер, — и он не убивал себя, ведь его только что оправдали.

— Ты не помнишь историю с Молинари между Лионом и Балансом? — спросил Луи. — А с Пералем? Они тоже упали с поезда вскоре после оправдательного приговора.

— Твой отец был немолод, измучен, — сказал Анри, — волнения судебного процесса могли помутить его разум.

Ламбер покачал головой.

— Я узнаю, кто это сделал! — заявил он. — Непременно узнаю.

У Анри судорожно сжались руки; вот уже неделю ему не давало покоя именно такое подозрение. «Нет! — молил он мысленно. — Только не Венсан! Не он и никто другой!» Молинари, Пераль — его это не касалось; не исключено, что старый месье Ламбер был таким же подлецом, как они, но Анри слишком отчетливо видел его окровавленное лицо на железнодорожном полотне, пожелтевшее лицо, которое освещала удивленная голубизна глаз; пускай это будет несчастный случай.

— Во Франции существуют банды убийц, это факт, — сказал, поднимаясь, Луи. — До чего ужасна эта ненависть, которая никак не желает умирать! — Помолчав, он продолжал любезным тоном: — Приходи как-нибудь вечером отужинать дома, а то мы никогда не видимся, это слишком глупо; есть множество вещей, о которых мне хотелось бы поговорить с тобой.

— Как только появится время, — уклончиво отвечал Анри. Когда дверь за ним закрылась, Анри спросил:

— Дни, которые ты провел в Лилле, были очень мучительны? Ламбер пожал плечами.

— Похоже, не слишком мужественно испытывать потрясение, когда у вас убивают отца! — с обидой в голосе произнес он. — Тем хуже! Признаюсь, меня это действительно потрясло!

— Понимаю, — сказал Анри и добавил с улыбкой: — А насчет мужественности, это все женские выдумки.

Какие чувства испытывал Ламбер по отношению к отцу? Он признавался лишь в жалости, угадывалась и обида: наверняка к этому примешивалось и другое — преклонение, отвращение, уважение, обманутая нежность; во всяком случае, этот человек что-то для него значил. Анри продолжал со всей сердечностью, на какую вообще был способен:

— Не сиди взаперти, не терзай себя. Сделай усилие, пойдем со мной, тебе будет интересно, и ты окажешь мне услугу.

— О! Ведь ты в любом случае располагаешь моим голосом, — возразил Ламбер.

— Мне хотелось бы знать твое мнение, — сказал Анри. — Скрясин утверждает, что какой-то высокопоставленный чиновник, сбежавший из СССР, предоставил ему будто бы сенсационные сведения, изобличающие режим, разумеется; он предложил Самазеллю, чтобы «Эспуар», «Вижиланс» и СРЛ помогли распространить эти сведения. Но какова их ценность? Я просмотрел кое-какие обрывки, но не имел возможности разобраться.

Лицо Ламбера оживилось.

— Ну это-то меня интересует, — сказал он, внезапно поднимаясь. — И даже очень.

Когда они вошли в кабинет Дюбрея, тот находился там вдвоем с Самазеллем.

— Вы только представьте себе: опубликовать подобную информацию раньше всех, да это будет сенсацией! — говорил Самазелль. — Последний пятилетний план датирован мартом месяцем, и о нем практически ничего не известно. Вопрос о трудовых лагерях ^{94}особенно поразит общественное мнение. Заметьте, что до войны он уже поднимался; в частности, этим была озабочена фракция, к которой я принадлежал; но в ту пору мы почти не нашли отклика. Сегодня все вынуждены занять определенную позицию в отношении СССР, и вот мы, оказывается, в состоянии представить эту проблему в новом свете.

После его басовитых раскатов голос Дюбрея казался едва слышным.

— Априори такого рода свидетельство вдвойне подозрительно, — заметил он. — Прежде всего потому, что обвинитель долгое время уживался с режимом, который теперь разоблачает; к тому же вряд ли можно ожидать, что, раз отмежевавшись от него, он взвешенно соразмеряет свои нападки.

— Что о нем доподлинно известно? — спросил Анри.

— Его зовут Георгий Пелтов. Он был директором Сельскохозяйственного института, — ответил Самазелль, — и месяц назад сбежал из русской зоны Германии в западную зону. Его личность полностью установлена.

— Но не его характер, — заметил Дюбрей. Самазелль нетерпеливо отмахнулся:

— Во всяком случае, вы изучили досье, которое передал нам Скрясин. Сами русские признают существование лагерей и административное интернирование.

— Согласен, — сказал Дюбрей. — Но сколько людей в этих лагерях? Вот в чем вопрос.

— Когда в прошлом году я был в Германии, — вмешался Ламбер, — ходили слухи, что никогда в Бухенвальде не было столько пленников, как после русского освобождения.

— Пятнадцать миллионов мне кажутся вполне умеренным предположением, — заметил Самазелль.

— Пятнадцать миллионов! — повторил Ламбер.