Мандарины

— Не грусти. Ты очень хорошо играла, клянусь тебе.

— Для красивой девушки я была недурна. Иногда мне хотелось бы стать уродиной, — с отчаянием сказала она.

— Да не услышит тебя небо, — улыбнулся он.

— О! Не бойся, оно ничего не слышит.

— Уверяю тебя, ты их удивила, — сказал он, показывая на окружающих.

— Вот уж нет! Они ничему не удивляются, они слишком злые.

— Пошли домой, тебе надо отдохнуть, — сказал он.

— Ты уже хочешь уйти?

— А ты нет?

— О! Конечно хочу, я устала. Подожди меня пять минут.

Анри следил за ней глазами, пока она прощалась со всеми, и думал: «Это правда, они ничему не удивляются; их нельзя ни взволновать, ни возмутить; то, что творится у них в голове, имеет не больше значения, чем их слова». До тех пор, пока они растворялись в далях будущего или во тьме зала, они еще могли создавать видимость, но стоит посмотреть на них вблизи, как сразу становится ясно: тут не на что надеяться и нечего опасаться. Самое печальное не то, что приговор непонятен, а то, что вынесен он вот этими людьми. В конечном счете ничего из того, что произошло этой ночью, не имело ни малейшего значения; его юношеские мечты не имели смысла. Анри пытался убедить себя: «Это не настоящая публика»; хорошо, время от времени в зал будут приходить несколько мужчин, несколько женщин, с которыми стоит вести разговор; но это будут единицы. Братскую толпу, до сердца которой дойдет его истина, ему никогда не встретить: она не существует, а если существует, то не в этом обществе.

— Не грусти, — сказал он, садясь в маленький автомобиль рядом с Жозеттой.

Ничего не ответив, она прислонила голову к спинке сиденья и в изнеможении закрыла глаза. Правда ли, что публика приняла ее сдержанно? Во всяком случае, она так думала. А ему очень хотелось, чтобы Жозетта почувствовала свое торжество, пускай хоть на один вечер! Они молча ехали по узкой улочке и обогнали быстро идущую женщину. Узнав Анну, Анри затормозил:

— Садитесь! Я вас отвезу.

— Спасибо. Мне хочется пройтись, — ответила Анна.

Она дружески махнула ему рукой, и Анри нажал на акселератор: в глазах ее он увидел слезы. «Из-за чего? Наверняка просто так и из-за всего», — подумалось ему. Он тоже устал и от этого вечера, и от других, и от себя самого. «Не того я хотел!»— сказал он себе с внезапной тоской, сам не зная, о чем думал: то ли о слезах Анны, то ли о хмуром лице Ламбера, то ли о разочаровании Жозетты, о друзьях, о врагах, об отсутствующих, о двух минувших годах или обо всей своей жизни.

«Вот она, ваша добыча!» — думал Анри. Когда отдаешь на съедение критикам роман, они кусают по очереди; пьеса — дело другое, тут сразу получаешь в лицо всю грязь, где смешаны воедино цветы и плевки. Верной ликовал: даже разгромные статьи способствовали успеху пьесы. Но Анри смотрел на газетные вырезки, лежавшие у него на столе, с отвращением, похожим на стыд. Он вспоминал сказанные Жозеттой слова и думал: «Известность — это тоже унижение». Привлекать всеобщее внимание — это всегда означает открывать свою душу, унижаться. Любой имеет право пнуть ногой или наградить улыбкой. Анри научился защищаться, у него были свои хитрости; он в подробностях представлял себе лица своих хулителей: честолюбцев, злопыхателей, неудачников, глупцов; те, кто поздравлял его, были не лучше других, однако их симпатия могла сойти за здравое суждение, и таким окольным путем они обретали значимость, которую затем следовало придать их похвалам. «Как трудно дается искренность!» — думал Анри. Истина заключалась в том, что ни брань, ни комплименты ничего не доказывали; и самое обидное то, что они неумолимо заставляли Анри замкнуться в самом себе. Если бы его пьеса была явным провалом, он мог бы считать это случайностью и утешать себя обещаниями; но он узнавал в ней себя и угадывал свои пределы. «Это лучшее из того, что вы сделали» — слова Дюбрея все еще мучили Анри. Его отнюдь не радовало, когда он слышал разговоры о том, что его первая книга остается самой лучшей из всех; но думать, что эта пьеса сомнительного качества превосходит все остальное его творчество, тоже было далеко не так приятно. Однажды он сказал Надин, что избегает сравнивать свои произведения: однако бывают моменты, когда ты обязан это делать, когда другие принуждают тебя к этому. И вот тогда начинаешь задаваться праздными вопросами: «Кто я есть на самом деле? Чего я стою?» Это мучительно и бесполезно, хотя, возможно, было бы трусостью никогда не задаваться ими. Анри с облегчением услышал скрип половиц в коридоре.

— Можно войти? — спросил Самазелль, за ним следовали Люк, Ламбер и Скрясин.

— Я ждал вас.

Все они, за исключением Люка, который с сонным видом волочил опухшие подагрические ноги, казалось, явились требовать отчета; они расселись вокруг стола.

— Признаюсь, я не очень понимаю смысл этого собрания, — начал Анри. — Я как раз собираюсь идти к Дюбрею.