Мандарины

— Нет, — повторил Робер. — С политикой для меня покончено. Я отхожу от дел.

Я прекрасно знала, что СРЛ больше не существует и что у Робера нет никаких новых планов, и все-таки испытала легкий шок, услыхав его заявление о том, что он окончательно отходит от дел. Как только Ленуар ушел, я спросила:

— Вы действительно покончили с политикой? Робер улыбнулся:

— Мне кажется, это она покончила со мной. Что я могу поделать?

— Я уверена, что если вы поищете, то найдете выход, — сказала я.

— Нет, — отвечал он. — Есть одна вещь, в которой я все больше убеждаюсь: сегодня у меньшинства нет больше шансов. — Он пожал плечами: — Я не хочу работать ни с коммунистами, ни против них. А что тогда?

— Тогда посвятите себя литературе, — обрадовалась я.

— Да, — без восторга согласился Робер.

— Вы по-прежнему можете писать статьи для «Вижиланс».

— При случае напишу. Однако то, что пишут, определенно не имеет большого значения. Ленуар прав: статьи Анри никак не повлияли на выборы.

— Ленуар, похоже, думает, будто Анри огорчен этим, — заметила я. — Но он несправедлив: судя по тому, что вы сами говорили мне, Анри этого и не хотел.

— Не знаю, чего он хотел, — заносчиво сказал Робер. — Я не уверен, что он и сам это знает.

— Во всяком случае, — с живостью продолжала я, — признайте, что «Эспуар» не ударилась в антикоммунизм.

— До сих пор — нет, — ответил Робер. — Подождем, что будет дальше.

Я с раздражением думала о том, что Робер и Анри поссорились из-за истории, окончившейся ничем. О примирении и речи не могло быть, но Робер явно чувствовал себя очень одиноким. Зима выдалась нерадостной. Письма, которые я получала от Льюиса, были веселые, но они меня не утешали. В Чикаго шел снег, люди катались по озеру на коньках, Льюис целыми днями не выходил из комнаты, придумывая разные небылицы: он тешил себя надеждой, что в мае мы поплывем на пароходе вниз по Миссисипи, что мы вместе будем спать в каюте, убаюканные шумом воды; похоже, он в это верил; еще бы: от Чикаго до Миссисипи не так уж, наверное, далеко. Но я-то знала, что для меня этот холодный, серый день, начинавшийся с каждым пробуждением, будет длиться до бесконечности. «Никогда мы не встретимся, — думала я, — и весна не придет».

И вот в один из таких вечеров без будущего я услышала по телефону голос Поль; она говорила повелительным тоном:

— Анна! Это ты? Приезжай немедленно, мне надо поговорить с тобой, дело срочное.

— Мне очень жаль, — ответила я, — но к ужину мы ждем гостей; я заеду завтра утром.

— Ты не понимаешь: со мной происходит что-то ужасное, и только ты могла бы мне помочь.

— Ты не можешь приехать сюда? Помолчав, она спросила:

— Кого ты ждешь на ужин?

— Пеллетье и Канжей.

— Анри не у тебя?

— Нет.

— Ты уверена?

— Разумеется, уверена.

— Тогда я еду. Только не говори никому.

Через полчаса она позвонила, и я провела ее в свою комнату; на волосы ее был наброшен платок, пудра, на которую она не поскупилась, не скрывала распухшего носа. От нее исходил тяжелый запах мяты и дешевого вина. Поль была удивительно красива, я и представить себе не могла, что она может стать иной: было в ее лице нечто такое, что должно сохраниться вопреки всему; и вдруг стало ясно: лицо ее, как и все прочие, состоит из пористой плоти, в нем более 80% воды. Поль сорвала свой платок и рухнула на диван.

— Посмотри, что я сейчас получила.

Это было письмо от Анри, несколько строчек четкого почерка на белом листке бумаги: «Поль. Мы причиняем друг другу только боль. Лучше совсем не видеться. Постарайся не думать больше обо мне. Я хочу, чтобы когда-нибудь мы смогли стать друзьями. Анри».

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросила она.

— Он не решился поговорить с тобой, — сказала я, — и предпочел отправить письмо.

— Но что оно означает?

— Письмо мне кажется ясным.

— Тебе везет.

Она вопросительно смотрела на меня, и я в конце концов прошептала:

— Оно означает разрыв.

— Разрыв? Ты уже видела письма, означающие разрыв, написанные таким образом?

— Тут нет ничего особенного.

Она пожала плечами:

— Да полно! И потом, что между нами разрывать? Он готов на дружбу, а я ничего другого и не желаю.

— Ты уверена, что не говорила ему о своей любви?

— Я люблю его неземной любовью: чем это мешает нашей дружбе? К тому же он требует этой любви, — сказала она резким тоном, напомнившим мне тон Надин. — Это письмо возмутительно лицемерно! Да вот, прочти: Постарайся не думать больше обо мне. Почему он не говорит попросту: не думай больше обо мне? Он выдает себя, он хочет, чтобы я мучилась, стараясь, но не хочет, чтобы мои старания удались. И в то же время, вместо того чтобы назвать меня банально: дорогая Поль, он пишет «Поль». — Голос ее дрогнул, когда она произносила свое имя.

— Он боялся, что слово дорогая покажется тебе лицемерным.

— Вовсе нет. Ты прекрасно знаешь, что в любви, в самые волнующие ее моменты, произносят одно лишь имя. Он хотел заставить меня услышать его интимный голос, понимаешь?

— Но почему? — спросила я.