Мандарины

— Наркоманы хотят приобщить к наркотикам всех; вам же хочется, чтобы все писали.

Анри открыл рукопись, и снова машинописные фразы отозвались в нем ясным, сухим и веселым звуком, похожим на дождь из мелких камешков.

— Для двадцатидвухлетнего парня это действительно хорошо, — сказал он.

— Да, хорошо, — согласилась она, пожав плечами. — Как ты можешь распаляться из-за типа, которого даже не знаешь?

— Я не распаляюсь, я констатирую, что у него есть талант.

— Ну и что? Разве на земле мало талантливых писателей? Объясни мне, — продолжала она с упрямым видом, — почему вы с папой испытываете потребность отыскивать будущие шедевры?

— Если пишешь, значит, веришь в литературу, — сказал Анри. — Радуешься, когда она обогащается какой-нибудь хорошей книгой.

— Ты хочешь сказать, что это отражается на вашей собственной деятельности и оправдывает ее?

— В какой-то мере да.

— Так я и думала, — удовлетворенно сказала она. — Интерес, который вы проявляете к молодым, это, по сути, эгоизм.

— О! Какой дешевый цинизм!

— Разве не эгоизм лежит в основе всех действий?

— Скажем так: в любом случае существуют формы эгоизма более или менее приятные для другого.

Ему не хотелось ни о чем спорить; она как раз чистила зубы кончиком спички, и он почувствовал откровенное раздражение. Бросив спичку на пол, Надин спросила:

— Ты тоже считаешь, что я напрасно стала секретарем?

— Почему ты меня об этом спрашиваешь? Ты прекрасно справляешься.

— Я говорю не об интересах секретарства, а о своих собственных. Права я была или нет?

По правде говоря, ничего особенного он об этом не думал; несмотря на весь свой цинизм, Надин была бы удивлена, если бы узнала, до какой степени ее проблемы оставляли его равнодушным.

— Разумеется, ты могла бы продолжать учебу, — неохотно сказал он.

— Мне хотелось быть независимой.

Странная независимость — работать в журнале своего отца; на самом деле она старалась презирать своих родителей, вернее даже, ненавидеть, но не вынесла бы, если бы их жизнь перестала быть и ее тоже: она испытывала потребность каждодневно бросать им вызов.

— Тебе лучше судить, — вяло произнес он.

— Значит, ты считаешь, что я права?

— Ты права, когда делаешь то, что тебе нравится. — Он отвечал скрепя сердце, ибо знал, что Надин обожает разговоры о себе, хотя любое суждение, пускай даже благожелательное, ранит ее. По правде говоря, в этот вечер не было ничего, о чем ему хотелось бы говорить; все, чего он желал, — это лечь с ней в постель.

— Знаешь, что бы ты сделала, если была бы милой?

— Что?

— Пошла бы со мной на другую сторону улицы. Лицо Надин помрачнело.

— Если ты со мной встречаешься, то только для этого, — с досадой сказала она.

— Я не думал оскорбить тебя. Она жалобно ответила:

— Я хотела поговорить.

— Давай поговорим! Хочешь коньяка?

— Ты прекрасно знаешь, что нет.

— Все такая же воздержанная, словно воспитанница приюта. И сигарету не хочешь?

— Нет.

Он заказал коньяк, закурил сигарету.

— Так о чем ты хотела поговорить?

Тон его был не слишком любезен, однако Надин это не смутило:

— Я хочу вступить в компартию.

— Вступай.

— Но что ты на это скажешь?

— А что тут сказать, — с живостью ответил он. — Тебе лучше знать, чего ты хочешь.

— Но я никак не могу решиться, это не так-то просто; вот почему мне хотелось бы поговорить об этом.

— Обсуждения никогда никого не убеждают.

— С другими ты что-то обсуждаешь, — сказала Надин, ее голос внезапно ожесточился. — Со мной — никогда не хочешь; полагаю, из-за того, что я — женщина; женщины годятся только на то, чтобы спать с ними.

— Все свои дни я провожу в разговорах, — сказал он. — Если бы ты знала, как это в конце концов надоедает.

Суть в том, что с Ламбером или Венсаном он не уклонился бы от ответа; Надин нуждалась в помощи так же, как они; однако на собственном горьком опыте он научился, что прийти на помощь женщине — это всегда означает предоставить ей какое-то право; малейший дар они превращали в обещание; он держался настороже.

— Я думаю, что, если ты вступишь в партию, надолго ты там не останешься, — с усилием произнес он.

— О! Ваши интеллигентские сомнения меня не гложут. Зато бесспорно одно, — горячо продолжала она, — если бы я была в партии, то не испытывала бы таких угрызений совести, когда видела в Португалии подыхающих с голода ребятишек.

Он хранил молчание; да, весьма соблазнительно хоть один раз в жизни избавиться от всех угрызений совести; но если в партию вступаешь только ради этого, наверняка просчитаешься.

— О чем ты думаешь? — спросила Надин.

— Я думал, что если тебе хочется вступить, то надо это сделать.

— А ты сам предпочитаешь остаться в СРЛ и не вступать в компартию?

— Почему я должен менять свое мнение? — ответил Анри.

— Значит, ты считаешь, что для меня быть коммунистом хорошо, а для тебя — нет?

— Есть множество вещей, с которыми я не могу у них мириться, а если ты с ними миришься, вступай.

— Вот видишь, ты не хочешь обсуждать! — сказала она.

— Я обсуждаю.

— Сквозь зубы. Сразу видно, тебе со мной страшно скучно! — с упреком добавила она.

— Вовсе нет, совсем не скучно. Просто сегодня к вечеру я, правда, отупел.